Нашествие каптаров помешало матери настоятельнице, но на следующий год, после того, как каптаров изгнали, князь был даже и рад отослать девочку из разоренного княжества.
К великому сожалению матери Проклеи, дочь Варгиза не оправдала ее ожиданий. Она была хорошей девочкой, неплохо воспитанной для провинциалки и достаточно гордой для наследницы дома Варгизов, но — и тут мать Проклея не могла при первой встрече скрыть своего разочарования — Аник была некрасива.
То есть она была очень мила — и только. Нос ее был слишком длинным, губы — слишком тонкими, и — самое ужасное! — ее волосы были рыжего цвета. Не с рыжинкой, как это случалось у горянок, но медно- красные, как будто она была шаваб. Да еще эта ее девица для услуг, самая настоящая шаваб, к тому же дерзкая и непокорная, — нет, мать Проклея решительно разочаровалась в племяннице.
Но мать Проклея верила в судьбу и в случай, и знала (хоть и чисто теоретически) о странных вкусах мужчин, которые влюблялись иногда в совершенных уродин, а уродиной Аник все-таки не была. К тому же хороший род тоже что-то да значит. И мать Проклея продолжала лелеять свои матримониальные планы и старалась направить мысли девочки в то русло присущего ей, матери Проклее, честолюбия, которое заставило бы девочку желать блестящего брака.
Неделю или две спустя после прибытия дочери Варгиза в обитель мать-настоятельница с грустью обнаружила, что некоторые обстоятельства вмешались в ее планы и грозят сделать бесплодными все ее, матери Проклеи, усилия. Воспитанницы, все — дочери родовитых или богатых князей, — невзлюбили Аник. Сначала они просто дразнили ее за ее красные и шершавые руки, и за рыжие волосы, и за длинный нос, и за одежду из грубой шерсти. Мать Проклея на свои скудные средства позаботилась об обновлении гардероба племянницы — девочка была одета хуже, чем даже служанки других воспитанниц. Аник носила черное: по давнему горскому обычаю: девушка, похоронившая мать, только на собственной свадьбе могла снять траур. Воспитанницы в своих светлых платьях смеялись над девочкой, называли ее черной вороной или делали вид, что принимают ее за прислугу, приказывая подать воды или вымести пол. Аник, не видевшая ничего дурного в самой черной работе — опять же по обычаю в доме Варгизов воспитывали в девочках уважение к любому труду, — поначалу не отказывалась, принимая насмешки избалованных и глупых девчонок за обычную просьбу о помощи.
Мать Проклея объяснила племяннице, что такое поведение недопустимо, что она, слава Богу, уже не в диких горах, а в обществе, и совсем недалеко от столицы, и что теперь ей надлежит вести себя, как подобает, как ведут себя другие девушки.
Сначала Аник возмутилась. Для нее не было ничего унизительного в том, чтобы выгрести золу из очага, или развести огонь, или сварить еду, ведь в доме Варгиза приготовление пищи было почетной обязанностью женщин княжеской крови. Потом, кажется, поняла, и хотя бы перестала делать что-либо в те минуты, когда ее мог видеть посторонний глаз. Сестры доносили матери-настоятельнице, что Аник по- прежнему сама стирает свое белье, и сама убирает в своей келье, не пользуясь услугами служанки, но мать Проклея, скрепя сердце, не стала выговаривать за то племяннице. Когда-то давно она, молоденькая послушница, тоже воспитанная в доме Варгизов, точно так же долго не могла привыкнуть к чуждому для нее укладу монастыря.
Однако неприязнь других воспитанниц к Аник скоро перешла в открытую вражду и даже войну, которая велась давними женскими средствами — мать Проклея забавлялась порой, наблюдая, как девушки ведут военные действия по тем же законам, что — чт* греха таить! — и враждующие друг с другом монахини. Донести о нарушении правил, всыпать украдкой горсточку соли или перца в еду врагини, перепутать нитки в рабочей корзинке, залить чернилами страницу молитвенника — все это, и еще многое другое творили украдкой воспитанницы. Дочь Варгиза делала вид, что ничего не замечает, и никогда не жаловалась, зато вела себя все более дерзко и высокомерно. Даже сестры жаловались на ее поведение, и, если бы не успехи Аник в учении и не ее постоянное и похвальное прилежание на уроках, пожалуй, матери Проклее пришлось бы наказывать племянницу. Но Аник училась очень хорошо, много лучше других воспитанниц. Она быстро наверстала пропущенное, и обогнала уже всех, так что сестра София и мать Варвара, бывшие наставницами в школе, занимались с дочерью Варгиза отдельно.
На Рождество воспитанницы разъехались. Многие жили неподалеку — в столице или в нескольких днях пути. Они пригласили своих подружек, которым было слишком далеко добираться до дому, провести праздники вместе. Аник, конечно, никто не пригласил. Мать Проклея, узнав об этом, настоятельно рекомендовала внучке князя Гориса предложить дочери Варгиза посетить крепость верховного князя.
— Если она захочет поехать, — ответила княжна Тамара с очаровательной гримаской, — она ведь гордая…
Мать Проклея не видела ничего дурного в том, чтобы дочь Варгизов была гордой. Но Аник отказалась наотрез.
— Глупая девчонка! — вспылила мать Проклея, — вместо того, чтобы подружиться с девицами из лучших родов страны, ты дерешь свой нос кверху и панибратствуешь с этой своей шаваб! На Рождество в монастыре нечего делать такой юной девушке, как ты — у нас не празднуют, у нас молятся, постятся и умерщвляют плоть. Твоему возрасту пристало развлекаться, а в доме верховного князя у тебя для этого будут все возможности!
— И княжна Тамара будет издеваться надо мной в присутствии своих дядьев, а я должна буду все это сносить? — ответила Аник, вздернув голову. — Ну, уж нет! Все, что угодно, но только не это!
— Я посажу тебя на хлеб и воду на все время Рождественского поста! — пригрозила настоятельница.
Аник ответила:
— Пожалуйста! — и, хотя мать Проклея не исполнила своей угрозы и не отдала соответствующего распоряжения, во всю Рождественскую неделю в трапезной Аник отказывалась от иной еды и ела только хлеб.
По мнению матери Проклеи, во многом в поведении Аник была виновата эта ее служанка, девочка шаваб, такая же гордая и заносчивая, как дочь Варгиза. Но если гордость и высокомерие в дочери князя можно было расценивать скорее как желательные, нежели как отрицательные черты, то со стороны прислуги эти качества являлись греховными и подлежащими искоренению.
Уту в обители не любили, и причин тому было множество. Во-первых, Ута была шаваб — единственной представительницей этого народа в монастыре Святой Шушан. Шаваб жили в земле айков — горцев — с незапамятных времен, и с незапамятных времен народы недолюбливали друг друга. Айки считали шаваб трусами, скопидомами и грубиянами. Шаваб, в свою очередь, называли айков высокомерными гордецами, грязнулями и лентяями. Как это обычно бывает, и те, и другие были одновременно и правы, и не правы.
Во-вторых, для служанки, в каковой роли Ута приехала в обитель, девушка вела себя слишком независимо или, как говорили сестры и воспитанницы, слишком дерзко.
Даже внешний вид Уты вызывал в монастыре нарекания. Она категорически отказалась снять свой национальный наряд — широкую цветастую юбку, не прикрывающую лодыжек, и узкий корсаж поверх белой блузки. После долгих разговоров, наказаний и угроз отослать ее домой, Ута пошла на единственную уступку: выходя из комнаты, она накидывала поверх одежды черное покрывало. Покрывало мешало при ходьбе и при работе, но Ута, проявив несвойственное ей вообще упрямство, стоически терпела неудобство.
Мать-настоятельница сразу же выразила свое недовольство тем, что дочь князя Варгиза привезла с собой в школу шаваб. Аник попыталась объяснить настоятельнице, что Ута — не служанка ей, но подруга, и что связывает их многое, слишком многое для юных девушек: они пережили осаду, и голод, и занимались общим делом. Мать Проклея не желала ничего слушать, и тогда Аник сказала твердо:
— Если уедет она, уеду и я.
И мать Проклея отступила. Временно.
Месяц тянулся за месяцем.
