Робкий стук в дверь оторвал ее от созерцания. Мать Проклея бросила четки на стол, заваленный бумагами — перед приходом сестры Агаты она занималась проверкой монастырских счетов, — села в кресло с высокой спинкой, каковое ей полагалось по сану, и сказала, заранее нахмурив брови: — Войди с миром.
— Мир тебе, матушка, — сказала Ута, входя боком в узкую дверь.
«Девчонка-то раздалась на монастырских хлебах, — с неудовольствием подумала мать Проклея, — ишь, бока-то какие наела, а была тоща, что палка…»
Ута действительно поправилась, платья, привезенные ею из дома, грозили разорваться по швам. Это было лишним поводом для неудовольствия настоятельницы — ее племянница как была бледненькой худышкой с костлявыми руками и тонкой шеей, так и осталась. Эта же шаваб — кровь с молоком, щеки пышут румянцем, косы золотистые в три ряда вокруг головы, глаза голубые, даже синие… Мать Проклея представила себе Аник в ее вечном черном платье на фоне этой яркой красотки, и даже приглушенно застонала. «Гнать, гнать ее, в три шеи гнать подальше», — раздраженно подумала она.
— Тебя беспокоит что-то, матушка? — участливо спросила девица.
— Скорблю о грехе твоем, — сказала мать Проклея. — Сестра Агата донесла мне о том, чем ты занималась в саду — даже вымолвить противно!
— Матушка, но я ничем таким грешным не занималась, — возразила Ута внешне смиренно, но с дерзостию во взоре. — Сестра Агата, не разобравшись, обвинила меня в колдовстве, а я…
— Слово это не произноси в стенах святой обители! — прервала ее мать Проклея, осеняя себя крестным знамением. Девица поспешно перекрестилась и продолжала:
— Прости мне, матушка, но я только хотела сказать, что всего лишь составляла лекарство для дочери князя, обыкновенное лекарство…
— Ложь! — воскликнула настоятельница. — Забыла ты, девица, — продолжала она, понизив голос, — что и мы, белицы, лекарскому делу обучены. Чтобы составить лекарство, вовсе не надобно идти в монастырский сад, не надобно на коленках ползать и наговоры шептать. Или, скажешь, наговоры ты не творила?
— Творила, — не стала спорить Ута. — Но так того требуется. Это лекарство, чтобы помогло, должно породниться с солнцем, а как того без наговора добьешься?
— Вот, — удовлетворенно кивнула мать Проклея. — Признаешь, что готовила наговорную воду для девицы Аник?
— Не воду, лекарство, только с наговором. Это чтобы веснушек не было. Сейчас ведь весна, а она у нас рыженькая…
У матери Проклеи даже дух захватило от наглости этой шаваб. Так говорить о дочери князя из дома Варгизов!.. Слов нет!..
Мать Проклея схватила со стола гагатовые четки сестры Агаты, чтобы успокоиться и взять себя в руки.
Ута меж тем продолжала:
— Солнечный свет же есть щедрый дар Божий, коим Творец поддерживает жизненную силу природы, но нечисть всяческая солнечного света не выносит. День потому есть время для труда творческого и иного. Отец же всякого зла лелеет чад своих в нощи, и потому ночь не есть время для творения, а только для сна, молитвы и благочестивого размышления….
— Что это ты? Сама придумала? — удивилась мать Проклея таким речам.
— Нет, это меня учил наш священник…
— Пастор! Но ведь ваша вера, хоть и притворяетесь вы христианами, есть ересь!
— Нет, это не пастор, это отец Константин, из крепости…
Ута и сама себе не смогла бы объяснить, что такое на нее нашло. Долгие месяцы она сдерживалась, старалась не отвечать на насмешки и оскорбления воспитанниц, послушниц и прислуживающих княжнам девушек, а тут, с того момента, как застала ее сестра Агата в монастырском саду за составлением лекарства для Аник, словно бес какой-то в нее, в Уту, вселился. Зачем ей понадобилось дразнить сестру, а потом мать-настоятельницу?
— Ах, отец Константин! — повторила мать Проклея, думая о чем-то своем. А думала она, что девица эта слишком уж хитра, или, может быть, умна чрезмерно, но что тС, что другое — одинаково вредит дочери Варгиза.
— Да, когда взял меня в ученицы, — кивнула Ута. — И, матушка, как могла я заниматься тем, в чем меня обвинили не разобравшись, в саду святой обители, под сенью святых стен? Да разве такое дело совместимо со столь святым местом!
— То-то и оно, что несовместимо, — подтвердила мать-настоятельница. — А посему тебе, голубушка, быть из этих святых стен изгнанной с позором…
— Матушка, да разве не испепелил бы меня огонь небесный, ежели бы я помыслила только, не говорю — занялась бы греховным этим делом! — воскликнула Ута, прижимая к груди руки. — Да разве попустил бы мне Отец всех нас…
— Не твое дело — Божий промысел! — прогремела настоятельница, поднимаясь со своего кресла и осеняя себя крестным знамением. — Дерзишь, девица, философствуешь!.. Прости мне, Господи, грех гневливости, — пробормотала она, садясь. — Ибо слаба плоть, и дух не усмирен. Сегодня же собирай свои вещи и убирайся.
Девица закрыла лицо руками, и мать-настоятельница обрадовалась этому непритворному горю.
«Так-то! — подумала она. — Возомнила Бог весть что о себе! А я здесь хозяйка, и не потерплю дерзости от какой-то там шаваб!.. Прости мне, Господи, грех злорадства!..»
Между тем ударил монастырский колокол, оповестив о начале дневной трапезы.
— Иди, дитя, — почти ласково сказала мать Проклея. — Верю, что твоя душа не вовсе еще потеряна, и не ведала ты, что творила. Ступай же, раскаянием и благочестивой молитвой искупи свой грех, и милостивый Господь простит тебя. Я же, за твои искренние слезы обещаю, что отъезд твой не будет изгнанием, позорящим тебя, но просто тихим удалением прочь.
И так бы они и расстались, и так бы пришлось девице шаваб оставить обитель в тот же день, но дверь растворилась без стука, и дочь Варгиза, надежда матери Проклеи и гордость сестер-наставниц, Аник, ворвалась в келью настоятельницы.
— Тетушка! — воскликнула она с порога, — сестра Агата сказала мне… Ута!.. — она бросилась к подруге, утешая.
— Эт-то что еще такое? — без особенного, впрочем, гнева воскликнула мать Проклея. Если чрезмерная любовь к ближнему есть грех, то мать Проклея была грешна — она полюбила свою племянницу со всеми ее рыжими волосами, и тонкими губами, и длинным носом, как только может полюбить ребенка незлая старая женщина, не родившая собственное дитя.
— С каких это пор в келью матери-настоятельницы дозволено воспитанницам входить без позволения?
— Но, тетушка!.. — Аник, при виде слез подруги, сама расплакалась, что вовсе не красило ее.
— Я тебе не тетушка, а матушка, изволь придерживаться правил, пока ты здесь. Можешь попрощаться со своей служанкой, больше ты ее не увидишь. И напиши письмо отцу, передашь с ней, пусть тебе пришлют другую девушку для услуг…
— Простите, матушка, — выдавила из себя Аник, утирая слезы, — виновата… Но я так разволновалась, когда сестра Агата сказала мне…
— Сестра Агата будет наказана за свою болтливость! — мать Проклея ударила ладонью о подлокотник кресла. Нет, все-таки придется пожертвовать прекрасным голосом этой белицы, хоть хор и много потеряет, зато в обители будет спокойнее. — А свое решение я не изменю. Ступайте отсюда обе, пока я не передумала, а не то твоя служанка все-таки будет изгнана с позором.
Девушки, понурив головы, вышли из кельи. Мать Проклея хотела было вернуть Аник — у нее было к племяннице дело — но передумала. Успеется.
Дело матери настоятельницы к племяннице касалось будущего пира при дворе верховного князя Гориса, каковой должен был состояться в честь освобождения страны от каптаров. На пиру должен был
