приняли.
Аник поморщилась.
— Или ты веришь в сказки, или ты в них не веришь. Ты говоришь, что не веришь. И ты говоришь, что не колдунья. Как это совместить?
— Ну, они же не настоящие колдуньи, их просто так называют, — пояснила Ута. — Отец Константин рассказывал, что их раньше называли смотрицами, потому что они видели то, что не видят другие. Я тоже вижу кое-что, что другим не дано увидеть.
— Но как? — закричала Аник. — Как ты можешь попасть в Дан? Через всю страну?
— Мне кажется, — сказала Ута и мечтательно засмеялась, — об этом можно будет подумать, когда придет время. Ты же пока не собираешься домой?
— Не раньше июня, — пробормотала Аник.
— Ну вот, а сейчас только март. У нас еще куча времени!
Но времени у девочек оказалось гораздо меньше, чем они думали.
С весной монастырский садик оживился, под теплым солнцем пробились из земли фиалки и примулы, зацвели абрикосы.
Воспитанницы почти все свободное время проводили теперь в саду, отогреваясь после холодной зимы.
Вместе с весной, с теплым солнышком, на нос Аник явились веснушки.
Вот почему Ута оказалась в монастырском саду в неурочный час и попалась на глаза вредной и противной сестре Агате.
— Что ты делаешь, мерзавка?! — резкий окрик заставил Уту вздрогнуть и уронить чашку. Чашка, конечно, разбилась.
Сестра Агата возвышалась над девушкой грозовой тучей.
Ута поднялась с колен, стряхивая с подола брызги.
— Что ты делала? — грозно спросила сестра Агата, взмахнув зажатыми в пухлом кулачке крупными черными четками, как будто готовилась к драке, и четки были ее оружием.
— Ничего, — сказала Ута, опустив глаза. — Ничего, о чем стоило бы говорить.
— Колдовство — вот что это! — прошипела сестра Агата. — В стенах святой обители ты, негодница, занималась колдовством!..
— Это не колдовство, — возразила Ута. Нет, конечно, она понимала, что лучше бы сейчас промолчать, лучше бы не спорить, но некий дух противоречия вселился в нее, она повторила: — Это не колдовство! — и посмотрела в глаза монахини. Глаза сестры Агаты были мутные, тусклого неопределенного цвета, то ли серые, то ли бледно-голубые. Такие глаза могли бы принадлежать престарелой рыбе, подумала Ута. Интересно, у них у всех такие гляделки? — почти год Ута провела в обители, и ни разу не смотрела в глаза ни одной из сестер, она и лиц-то их почти не видела под низко опущенными белыми капюшонами, и различала монахинь только по голосам.
— Немедленно отправляйся в свою келью, — приказала сестра Агата. — И я запрещаю тебе разговаривать с кем бы то ни было. Если я узнаю, что ты произнесла хоть слово…
— Молиться можно? — спросила Ута невинным тоном.
— Молись, хоть тебе это уже не поможет, — зловеще ухмыльнулась сестра Агата. В ее тусклых глазах загорелся кровожадный огонек, и Ута поняла, что нажила себе смертельного врага.
Когда сестра Агата прибежала с доносом, поймав Уту на колдовстве, мать Проклея обрадовалась, и даже вознесла короткую благодарственную молитву своей покровительнице, святой Проклее Арнийской. Мать Проклея не верила в колдовство. То есть она знала, что, говорят, на равнине, в далеком королевстве Межгорья, и в еще более далекой стране магов Халкедоне, колдунов и колдуний пруд пруди. Но у них, в горской стране, хвала всем святым, такого явления пока не замечалось. До нее, конечно, доходили слухи об изгнании ведьм этими глупыми шаваб из своих поселков, одно такое изгнание даже произошло незадолго до ее рождения — из поселка шаваб, расположенного в соседней с Красной крепостью долине, была изгнана девица Хильда, как ведьма и пособница дьявола, и ее, Тинатин, отец взял эту девицу под свое покровительство. Хильда потом вышла замуж за дядю Тинатин и прожила всю свою жизнь в Красной крепости. И, уж конечно, Хильда не была колдуньей. Она просто знала травы и умела лечить и людей, и скот. Ну и что же? Любая девушка княжеского рода, воспитанная в добрых старых традициях, умела лечить скот и людей, так было принято, так было по обычаю, и девицам-воспитанницам в монастыре преподавали основы медицины.
Надо думать, эта Ута такая же лекарка, какой была Хильда. Но теперь у матери Проклеи появился повод изгнать девчонку из монастыря, и она за этот повод ухватилась. В той слабой, как она боялась, надежде, что, освободившись от влияния своей служанки, ее племянница станет более сговорчивой и податливой.
— Что, ты говоришь, она шептала? — спросила настоятельница сестру Агату.
— Не расслышать было, матушка. Но это была колдовская тарабарщина, ни слова не понятно. Я затворила свои уши и с молитвою приказала девке замолчать.
— Ой ли, с молитвою? — с насмешкой переспросила мать Проклея. Если не любить кого-то из ближних — грех, мать Проклея была грешна. Она очень не любила сестру Агату. Все сестры увлекались наушничеством и доносительством, но сестра Агата занималась этим неблаговидным делом со страстью, вкладывая в него душу и посвящая все свободное от служб время. Мать Проклея подозревала, что усердие сестры Агаты не ограничивается стенами монастыря, и что в своем доносительском рвении эта монахиня наушничает на нее, мать Проклею, кому-то из капитула. Если бы не бесподобный голос сестры Агаты, певшей в хоре белиц, мать Проклея давно бы отослала ее в отдаленный монастырь Святой Нины, что в землях князей Горгиев.
— С молитвою, матушка, с молитвою, — запела своим дивным контральто сестра Агата, перебирая четки. — Ну, один раз не удержалась только, назвала девку мерзавкой, но ведь, матушка!.. Как иначе назвать ее, когда творит такое непотребное дело в стенах святой обители? Колдовство!..
— За сквернословие прочтешь пять «Богородице» и три «Отче наш», — сказала мать Проклея. — Иди, приведи девицу… Да постой, — мать Проклея только сейчас заметила четки из драгоценного гагата в руках сестры. — Где ты взяла это?
Сестра Агата смутилась.
— Дар мне от жены князя Варги за пение во славу Божью… — неохотно произнесла она.
— Дай сюда, — мать Проклея протянула руку. Сестра Агата повиновалась.
— Забыла, матушка, забыла устав, — укорила мать Проклея, — что сказано? «… Да не будет у меня имущества, кроме общего с сестрами…» И еще: «…Да не коснутся персты мои золота и каменьев самоцветных…»
— Это же просто гагат, это же не лалы! — чуть не плача, оправдывалась сестра Агата.
— Самоцветы это, матушка. А за нарушение устава носить тебе власяницу неделю, да к тому же во всю неделю читать вдвое молитв против положенного. Возьмешь у сестры Елены деревянные четки, чтоб со счета не сбиваться. Да смотри мне, молиться с благоговением и смирением!.. Иди же за девицею, да скажешь сестре Елене, чтоб ко мне зашла за этими четками, в сокровищницу их положить. Мир тебе.
— И тебе, матушка, — отозвалась сестра Агата, пряча руки в широкие рукава монашеского балахона и низко надвигая клобук.
Оставшись в одиночестве, мать Проклея приблизилась к окну, чтобы получше рассмотреть четки. Искусный резчик на каждой бусинке изобразил какую-либо картину, иллюстрирующую Священное писание. Было здесь и возвращение блудного сына, и пир в Кане Галилейской, и воскрешение Лазаря, и много еще всего. А бусинки были совсем небольшие, в лесной орех от силы. Мать Проклея восхитилась тонкостью исполнения — у персонажей можно было даже различить лица. Местами — там, где пальцы особенно часто полировали бусины, резьба стерлась. «Вещь ценная, и не дело мусолить ее ежечасно, — подумала мать Проклея, — самое ей место в сокровищнице…»
