Во всяком случае мать Проклея кивнула, и девушки вышли в сад, где уже слонялись две или три воспитанницы, которых Тамара не сочла нужным пригласить в свои покои. Но не только девушки гуляли по дорожкам сада, были здесь и мужчины — горцы и витязи короля Марка. В одном из них Аник узнала благородного Балка.
Она, конечно, заговорила бы с ним, будь он один, но рядом стояли люди, и Аник прошла мимо, едва только глянув в сторону воина — не здороваться же ей первой. К ее удивлению, благородный Балк узнал ее и поклонился.
— Привет, дочь Варгиза, — сказал он.
— И тебе мой привет, благородный Балк, — церемонно произнесла Аник, склоняя голову. За почти год, прошедший с их первой встречи, Балк говорил на горском ничуть не лучше.
— Мои друзья Ян и Иван, — продолжал он, тыкая пальцем каждому в грудь, и добавил несколько слов на своем языке, обращаясь к спутникам. Аник опустила ресницы, покраснев. Витязи смотрели на нее с интересом, и один из них что-то сказал.
— Ян говорит: молодая, красивая, смелая. Крепость защищать, людей лечить, — перевел Балк. — Он о тебе слышать, но не знать, что такая… Вах! — Балк всплеснул руками и поднял глаза к небу, показывая, как прекрасна Аник.
Аник почувствовала, как краска заливает ее лицо.
— Но я не защищала крепость, — возразила она, — крепость защищали воины под водительством моего отца… И людей, если на то пошло, лечила не я, а Ута, я только помогала ей и отцу Константину, нашему священнику. Вот Ута, — она потянула подругу за рукав, — это она лечила, а не я!..
— Знаю, — сказал Балк, — Помню. Рядом сидеть, когда пир, да?
Ута кивнула, стрельнув глазами в сторону благородного Балка. В отличие от Аник, она совершенно не была смущена.
Аник совсем уже решилась поговорить с Балком о судьбе подруги — ведь витязи, окружавшие его, по-видимому, совсем не знали горского, — как резкий окрик заставил ее вздрогнуть:
— Княжна Аник!
Мать Проклея грозила ей пальцем из окна второго этажа.
— Прошу простить, благородный Балк, меня зовут! — быстро сказала она и подбежала к окну.
— Поднимись ко мне, — велела настоятельница. — И свою шаваб возьми с собой.
— Позор! — закричала мать Проклея, когда Аник вместе с Утой переступили порог приемной. — И это девушка, воспитанная в доме Варгиза! И это — дочь Рузан! Какой позор!
— Но, матушка, в чем я виновата?
— Стоять на виду у всех, беседовать с незнакомыми мужчинами — как можно так забыться, дочь князя? Что сказал бы отец?
— Но, матушка, это были вовсе не незнакомые мужчины. Во всяком случае, один из них. Это — благородный Балк, витязь короля Марка…
— Откуда, скажи мне, ты можешь его знать?
— Он был в Красной крепости в день снятия осады, вместе с князем Горгием. Отец лежал раненый, и я принимала гостей, как хозяйка.
— Вот оно что, — сказала все еще рассерженная, но начинавшая уже успокаиваться настоятельница. — Ну, на войне многое можно — из того, что недопустимо в мирное время. Но в любом случае — вот так, на виду у всех, стоять и болтать с мужчиной — бесстыдно и позорно! Иди в свою комнату. И носа в сад не показывай, слышишь?
Если это и не было катастрофой, крушением всех надежд Уты, то очень на то походило. Пир — Ута знала, как проходят горские пиры, совсем не похожие на веселые застолья шаваб. Мужчины и женщины сидят за разными столами, иногда даже и в разных помещениях. Гости мало едят, и мало пьют, зато очень много говорят — мужчины, разумеется. Та из женщин, что возглавит стол — супруга Гориса княгиня Джана, или, может быть, мать Проклея — скажет один тост. Не больше. Потом мужчины будут долго петь, а женщины в это время — сплетничать, и хихикать, и строить глазки джигитам, сидящим за мужским столом. А потом будут танцевать. Но и во время танца, даже если Балк будет партнером Аник, поговорить им не удастся. Девушкам во время горского танца не позволяется даже и глаза поднять на своего партнера, не то — говорить с ним. А она, Ута, будет все время стоять за спиной Аник, а когда начнутся танцы, ее вместе с другими слугами отправят на кухню, где для прислуги будет накрыт стол…
И Ута решилась.
— Теперь или никогда, — сказала она. Аник, надувшаяся после выволочки, устроенной ей матерью- настоятельницей, сидела на подоконнике и тупо смотрела сквозь оконную решетку в сад. При словах Уты она обернулась.
— Что ты имеешь в виду?
— Я сейчас пойду и поговорю с благородным Балком, — сказала Ута. — Найду его…
— Где ты его найдешь? И потом, тетушка велела нам сидеть в комнате и носа не показывать.
— Ва! — сказала Ута. — Я скажу, что хочу пить. И ищу кухню. Или место, где можно напиться. Что, нас собираются морить голодом и томить жаждой? Не узницы же мы в конце концов!
— Ой, я тоже хочу пить, — оживившись, воскликнула Аник и спрыгнула с подоконника. — Пойдем поищем воду.
— Нет, — сказала Ута. — Ты — дочь князя, тебя заметят, донесут матери-настоятельнице. А я — никто, служанка, и меня никто не знает. На слуг не обращают внимания.
— А вдруг узнают? — спросила Аник встревожено. — Если мать Проклея узнает, что ты нарушила ее распоряжение, она тебя выгонит, и мы с тобой можем никогда в жизни не увидеться!.. — от этой мысли Аник стало страшно. — А так я всю вину возьму на себя, меня она не выгонит.
— Нет, Аник, — покачала головой Ута. — Ты и так слишком испытываешь терпение своей тетки.
— А если с Балком не удастся договориться? Если ты его не найдешь? Или если он не согласится? Вообще-то лучше было бы мне с ним договариваться, мне он не откажет…
— Меня он тоже помнит. Нет, Аник, ты сиди здесь, а я пойду…
— Погоди, — сказала Аник, чувствуя, как ее глаза наполняются слезами. — Давай хоть попрощаемся! На всякий случай…
Подруги обнялись. Аник расплакалась, Ута тоже хлюпала носом.
— Знаешь что? У нас, горцев, есть старинный обычай… Ты не смейся только, но давай побратаемся!
— Аник! — воскликнула Ута, улыбнувшись сквозь слезы, — как мы можем побрататься! Мы можем только по… засестриться! Видишь, даже слова такого нет!
— Нет — так будет, — сердито сказала Аник и топнула ногой. — По обычаю надо капнуть по капле своей крови в чашу вина и разделить эту чашу с будущим побратимом. У нас вина нет, мы просто смешаем свою кровь, — с этими словами Аник вынула кинжал из украшенных бисером ножен, тот самый, который когда-то подобрал для нее старый Кена. Она деловито полоснула кинжалом по ладони, ойкнула и протянула кинжал Уте.
Ута покачала головой, но кинжал приняла, прикусив губу, тоже разрезала ладонь.
Девочки соприкоснулись порезами, и у Уты вдруг удивленно округлились глаза.
— О, Аник! — сказала она, отнимая свою ладонь, — я чувствую твою кровь!
А Аник уставилась на свою узкую ладошку. В том месте, где был порез — она до сих пор чувствовала жжение — не было и следа, только полоска крови поверх гладкой кожи.
— А где?.. — выдохнула она, — где шрам?
— Я залечила свой порез, — сказала Ута, деловито вытирая руку платком. — Я сама не знаю, как это у меня получается, и могу это делать только на себе. А теперь, значит, и на тебе тоже. Значит, можно использовать такой способ лечения…
— Ты только о лечении и думаешь, — пробурчала Аник. — Мы теперь с тобой — сестры, а ты думаешь о лечении!
Ута развела руками, дескать, ну такая вот я, что со мной поделаешь! — глянула на Аник лукаво и искоса и сказала:
