верховного князя Давида, младшего брата княжны Тамары Гориса и князя Симона.
— Это что-то новенькое, — шепнула Аник Уте. — Чтобы мужчины сидели за женским столом — это я впервые слышу.
— Но разве в доме Варгиза так не принято? — удивилась Ута. — Я имею в виду не пиры, а обычные, повседневные трапезы.
— Ну, это когда гостей нет, — сказала Аник.
— А может быть, в доме верховного князя всегда гости?
В помещении бани подруг разделили. Аник вместе с другими воспитанницами собралась мыться, а Уту сестра Гликерия отвела в то помещение, где были сложены сундуки с нарядами — подготовить платье для завтрашнего пира.
Аник еще не успела раздеться, когда услышала гневный голос Уты.
Ута кричала на кого-то, и звала ее, Аник.
Аник бросилась на голос подруги, растолкав столпившихся у входа в раздевалку девушек — княжна Нина как раз показывала, как изящно вытирала рот салфеткой княжна Астмик.
В просторном помещении было мало людей: остальные служанки воспитанниц, должно быть, уже справились со своей работой. Аник увидела Уту, потрясающую кулаками перед носом сестры Гликерии — та даже отступала перед напором девушки, и лицо ее постепенно наливалось краской, должно быть, от ярости, и маленькую девочку в черном, наверное, служанку. Девочка плакала, прикрывая лицо ладошками. Возле Уты стоял на полу сундук с откинутой крышкой, кажется, ее, Аник, сундук.
Аник подошла ближе.
И не смогла сдержать возгласа ужаса.
В сундуке лежало ее, Аник, зеленое праздничное платье. Платье было почти полностью залито чем- то коричневым.
Аник наклонилась, понюхала, потрогала. Это была патока.
В отдельном мешочке под платьем лежали семейные драгоценности дома Варгизов. Аник отодвинула платье, вытащила мешочек, развязала веревочку, стягивающую горловину. Там тоже была патока, слепившая серебро в огромный безобразного вида ком.
Сестра Гликерия, опомнившись, в свою очередь начала кричать на Уту, обвиняя девушку в неряшливости и недосмотре. И доказывая, что в доме Гориса с платьем ничего не могло случиться, а если платье в таком виде, то это потому что она, Ута, плохо упаковала сундук, и что-то — уж не знаю что, — пролилось на сундук еще в монастыре или по дороге…
— Замолчи! — твердо сказала Аник, сама подивившись своему спокойствию. — Это было сделано не по недосмотру, а специально, смотри — мешок снаружи сухой и чистый, а внутри патока. Кто-то это сделал специально. Пригласи сюда старшую из женщин дома Гориса.
Сестра Гликерия даже оторопела от такой наглости.
— Девчонка, что ты о себе возомнила? Княгиня Джана бросит свои дела, своих гостей из-за твоих тряпок?
А Аник с грустью думала о матери Проклее. Нет, конечно, ей было жалко платья, и что не придется красоваться в нем на пиру: отстирать патоку и высушить платье до завтрашнего утра было практически невозможно, да и, скорее всего, на нежном светлом шелке останутся пятна. Но больше всего ей было обидно за тетку. Мать Проклея так радовалась успеху своего заговора с мастерицей, так надеялась, что Аник затмит всех на пиру в своем новом платье, так предвкушала успех своей племянницы, что обмануть ее надежды было просто жестоко.
— Я не требую звать именно княгиню Джану, — сказала Аник. — Позови ту из женщин, кто ведает хозяйством. И мать Проклею. И побыстрее, пожалуйста! А ты, девочка, перестань плакать, — обратилась она к маленькой служанке, которую уже утешала Ута.
Сестра Гликерия слегка оторопела, но, как видно, что-то до нее дошло, и она отправилась выполнять приказанное ей, обронив только, что девчонка из шаваб и ничего не понимает.
— Я все понимаю! — закричала девочка на языке шаваб. — Я только говорить по-вашему не могу, а я все понимаю!
Надо думать, сестра Гликерия не знала языка шаваб, она отмахнулась и вышла из комнаты твердой поступью.
А Аник присела перед девочкой на корточки.
— О, старая знакомая, — узнала она, — маленькая Берта, да?
— Да, дочь князя, — кивнула девочка, всхлипывая. — Я тебя сразу узнала
— А как ты сюда попала? — спросила Ута, тоже присев.
— А я здесь теперь живу. Мама умерла осенью, а отец умер еще раньше, в крепости, и дядя нас с братиками отправил к маминой сестре, в Твердыню, а ее муж работает в доме князя, и меня тоже сюда взяли работать.
— По-моему, ты еще слишком мала, чтобы работать, — сказала Ута.
— Нет, что ты, мне уже доверяют мести пол и стирать пыль, и даже коврики вытряхивать, если они маленькие. Тут еще младше девочки есть, но они все горянки, и со мной не хотят водиться. Потому что я на горском не умею разговаривать. Я так все понимаю, а говорить еще не научилась.
— А почему ты плакала?
— А меня сестра Гликерия ударила по щеке, — серьезно сказала Берта и посмотрела на Аник широко распахнутыми круглыми глазами. — Меня тут все бьют, а я еще не привыкла. Горянок не бьют, а меня бьют. Потому что я купленная.
— Как это? — не поняла Аник.
— Тете дали за меня десять серебряных марок. Катрина дала, старшая над слугами. И теперь она меня даже убить может, и ей за это ничего не будет.
— Бред какой-то, — пробормотала Ута.
Сестра Гликерия появилась в сопровождении толстой женщины в черном, горянки. При виде толстухи Берта ойкнула, ухватилась за юбку Аник и попыталась спрятаться. Женщина гневно вскрикнула и схватила Берту за ухо.
— Отпусти ребенка, — сказала Аник.
— Ты не из нашего дома, дочь князя, и не твое дело — мои разговоры с моими людьми.
— Это Катрина, она старшая над слугами в доме Варгиза, — вмешалась сестра Гликерия. — Она велит выстирать твое платье. А мать Проклею я беспокоить не буду. Она занята. Княгиня Джана принимает ее в своих покоях.
Аник разъярилась. Так зла она не была, пожалуй, с того дня, когда каптаров изгнали из Красной Крепости.
Странно, но вместе со злостью пришло спокойствие.
Аник сжала руку толстой Катрины.
— Эта девочка — подданная моего отца, она родилась на земле Варгизов. Поэтому я велю тебе отпустить ее, я возьму ее в услужение. Берта, — обратилась она к девочке на языке шаваб, — ты хочешь служить мне?
— О, да, дочь князя! — воскликнула девочка, шмыгнув носом, — с радостью!
— Ва! — закричала Катрина, упирая руки в бока, для чего ей пришлось отпустить ухо девочки, — я заплатила за эту девчонку десять монет ее тетке, она теперь принадлежит дому Гориса, а если хочешь ее забрать — плати деньги!
— Эта девочка — сирота, — твердо сказала Аник, — поэтому она находится под опекой моего отца, как князя земли, на которой она родилась. Твоя сделка незаконна по двум причинам: во-первых, она проведена без ведома опекуна, а, во-вторых, с каких это пор в горской стране продают и покупают людей? Мы же не бахристанцы какие-нибудь…
— Она шаваб, а шаваб…
— А шаваб — такие же подданные верховного князя, как и айки. Оставь спор, женщина. Я забираю девочку с собой.
— Я все доложу княгине Джане! — крикнула женщина, но Аник кивнула, соглашаясь:
