Стихотворения и поэмы

На клавиш укрощенные клыки…
…Уж бьет двенадцать раз! Захвачены в тиски
Два черных пальца циферблата,
Как бы творя обет заклятый
Серапионовому брату,
Макая пальцы в час, в священный час тоски.
«Друзья, пора идти! Подайте нам плащи!
Не будем же, друзья, чрез меру романтичны…»
…Дождь на дворе…
                            Ступенька верещит
Пером натруженным и педантичным.
Берлин расписан почерком дождей,
Колючей готикою капель заостренных,
Везде колючий дождь — круговорот ветвей;
Кто, ужас поборов, преодолеет стон их?
Идет, шатается, бормочет в полусне
Советник Гофман, шаркая по лужам,
А улица за ним, как гамма, кружит, кружит
И гаммой тянется, сникая в тишине.
Пустая площадь заросла дождем,
Ручьистой рощей неподвижных ливней…
И над прохожим с кошачьим лицом
Они, как звук, сильней и неизбывней…
Ах, колоннады тонкоствольных струй,
Ах, выдуманный дождь из прорезей и стрелок,
Качайся и спадай, качайся и лютуй,
Бей о порог сеней обледенелых!
Знакомый дом… Распаренное тело
Жены… Колпак и стеганый халат…
Большая печь и сладковатый чад,
Синеющий под лампой закоптелой.
«Амелия, ты спишь? Амелия, ты где же?
Стучат, Амелия, второй и третий раз!..»
— «Ты это, Амедей? Шатаешься, невежа!
Подошвы оботри, зачем заносишь грязь!»
Ботинки выставив, чтоб высохли у печки,
Смеется про себя лукавый Амедей,
И улыбаются на изразцах овечки,
И рыцари, и девушки, лазури голубей.
И вот брюхан, раскрашенный лазурью и кармином
(Домашняя идиллия фламандских маляров),
Лукаво подмигнет ему за розовым овином,
Схватив в охапку девушку, пасущую коров…
Фламандка-печь распарилась в цветах и
                                                              пестрых бантах
Раскормленною девкой, румяной, как заря,
Играет изразцами. Блестящие драбанты [85]
То умброй отливают, то синькою горят.
Пол медленно поскрипывает. Вздрагивают двери…
И Гофман во владениях своих обычных чар,
Где на пузатом старом секретере
Крылатое перо и кожаный бювар.

1927

Перевод Э. Багрицкого

169. ЧИСЛО

Когда межа, как семя, проросла
И отодвинута границею другою,
Тогда число — не мера для числа,
Оно осталось только скорлупою.
Оно — угасший угль.
                                 А дымка над золой —
Как бы руин и катастроф куренье,
Гордыня капищ, преданных забвенью,
И Пифагора жертвенник пустой.

Так восходил в бесцветно-ясной выси,
Так в хладе волхвования блистал
Скупого обелиска древних чисел
Граненый и насыщенный кристалл…

Тогда монархия простерла над веками
Свой скипетр тягостный, свой ум и знамя,
Свой жадный Рим, свой чванный Вавилон,
Кристаллы чисел, кодексов, корон.
Алхимики огонь вздували в горнах,
И закипала в пузырях реторт
Чума, подобная костям холопов черных,
И черный мор, и ненависть, и черт.
Пары взрывались, словно мгла седая,
Взлетал язык огня, как готики язык,—
И восходил кристалл, ясней, чем смертный крик
Он страшен был, в реторте оседая.
Кристаллом грузным упадал на дно
Во чреве колбы, в скляннице прозрачной
Гомункул чисел — тот урод невзрачный,
Которому развиться не дано.
И мудрость матерью бродила черной
С сухим, как гостия, и жарким животом,
Отравленная зельем наговорным,