предложение. Будущее казалось обоим радостным и счастливым. Вскоре они поженились.
С этой поры Баженов ощущал свою жизнь полнее, ярче и тем радостнее отдавался любимой работе.
Начиналась сборка отдельных частей модели.
Екатерина изрекала:
— Мы теперь желаем все римское…
Баженов низко склонял голову и целовал протянутую руку императрицы.
Но Баженов не был подражателем. Он быстро убедился, что в вопросах искусства, а особенно архитектуры, Екатерина так же невежественна, как и ее предшественница. В своих оценках Екатерина руководствовалась настроениями, а не образованием и вкусом.
Баженов знал, что императрице нужны громкие, прославляющие ее царствование дела, крупные, для всех очевидные достижения, которые она могла бы приписать себе.
Баженов в успехе начатого дела не сомневался.
— Вы желаете, государыня, римское…
Кремлевский дворец превзойдет термы Диоклетиана в Спалато на восточном берегу Адриатического моря — огромное здание, распланированное по типу римского лагеря. Нужно превзойти все декоративные особенности дворца Диоклетиана — карниз над средними колоннами, подымающийся круглой аркой, аркадные стены на колоннах, связанных непрерывным рядом крупных арок, и ряд других особенностей римского дворца.
Большой Кремлевский дворец должен превзойти даже грандиозные термы Каракаллы, с их огромными залами и бассейнами, окруженными двориками и садами. По красоте он не будет уступать Лувру и Версалю, столько раз доставлявших Баженову наслаждение ясностью своих пропорций.
Вся величественная архитектура прошлого возникала в воображении русского зодчего, когда взыскательные руки вычерчивали контуры и силуэты отдельных частей дворца.
Общая композиция Большого Кремлевского дворца рисовалась автору как огромный комплекс, по форме близкий к треугольнику. Комплекс должен был включить все старые кремлевские архитектурные памятники — Арсенал, соборы, колокольню Ивана Великого. Не крылось ли тут опасности создать архитектурный конгломерат? Эту небывалую в истории архитектуры задачу Баженов разрешил с честью. «Проблему введения в новый комплекс разных по времени и стилю, не созвучных новому дворцу старых зданий, Баженов разрешил тем, что он дал, так сказать, инородные по отношению друг к другу здания в своем новом комплексе, что привело частично к художественной обособленности частей комплекса…. Освоение кремлевского архитектурного наследия шло здесь по линии создания нового живописного комплекса»… (Н. Кожин.)
Старая французская Академия, еще за столетие до пребывания Баженова в Париже, установила каноны архитектурных пропорций; они стали обязательными для зодчих классицизма: «При возведении здания необходимо, соблюдать три условия: прочность, удобство, красоту; их совершенство всецело зависит от степени таланта архитектора». Эти каноны, ясные, как закон золотого сечения, разве не получили своего применения в Версале и Лувре?
Вынашивая архитектурный образ Большого Кремлевского дворца, Баженов мысленно не раз возвращался к современным созданиям передовой французской архитектуры, казавшимся ему идеально решенными в духе античности. Обращаясь к образам античности, Баженов с волнением развертывал офорты Пиранези и следовал за полетами его необузданной фантазии. Казалось, никто, кроме Пиранези, не мог чувствовать мощь базилик Константина, терм Каракаллы и по деталям римских руин воскрешать античность во всем ее блеске и колоссальности. Не потому ли необузданный фантазер и безумствующий романтик Пиранези с берегов Тибра заставлял учащеннее биться сердце другого романтика на берегу Москва-реки…
Баженов высоко ценил западноевропейскую культуру, но переносить ее на русскую почву, без учета реальной обстановки и традиций русского искусства он считал неразумным. Сочетая западное мастерство с русским народным творчеством, с его национальной самобытностью, нужно, думал Баженов, создавать своих мастеров и свое мастерство. Василий Баженов сознавал всю силу, смелость и оригинальность русского народного гения, и, сын народа, он в своих творческих изысканиях всегда обращался к этим чистым и близким ему источникам.
Однако в руководящей верхушке русского дворянского общества последней трети XVIII века насаждались и были модны другие идеи, противоположные взглядам Василия Баженова.
Ярче всего сказывалось это на литературе — наиболее чувствительном инструменте, отражающем общественную идеологию господствующего класса.
Екатерина II требовала, чтобы литература описывала жизнь «в улыбательном роде». Болотов в своих записках рассказывает, что «самая нежная любовь, толико подкрепляемая нежными и любовными и в порядочных стихах сочиненными песенками, тогда получала первое только над молодыми людьми свое господствие».
Фонвизин в маленькой, но выразительной сцене «Бригадира» между Советницей и Иванушкой ярко характеризовал умственные запросы общества. «Боже тебя сохрани, — говорит Советница Иванушке, — от того, чтобы твоя голова была наполнена чем иным, кроме любезных романов! Кинь, душа моя, все науки. Не поверишь, как такие книги просвещают. — Madame! — отвечает ей Иванушка, — вы говорите правду. Я сам, кроме романов, ничего не читывал».
В переводных виршах Дезульер прямо обращалась к современному обществу с нравоучительной и средной сентенцией:
Но сердца «овечек» мало смягчались от этих призывов: эта сентиментальная литература, наполненная «чепухою сладких слов», нисколько не мешала процветать дикому и жестокому крепостничеству, которое достигло едва ли не самых больших степеней произвола именно в царствование «просвещенной и чувствительной» Екатерины II. Для дворянского общества литература являлась лишь некоей «приправой чувственности». После повседневной расправы с крепостными на конюшне «сентиментальная» помещица уходила к себе в покои, углублялась в эротический мир французских романов, слезливых или до глупости восторженных, и потом откровенно объясняла по-русски своему тринадцатилетнему сыну все таинства любви и качества женского пола… «Общечеловеческая культура, приносимая иноземным влиянием, воспринималась так, что не просветляла, а потемняла понимание родной действительности; непонимание ее сменялось равнодушием к ней, продолжалось пренебрежением и завершалось ненавистью или презрением. Люди считали несчастьем быть русскими и, подобно Иванушке Фонвизина, утешались только мыслью, что хотя тела их родились в России, но души принадлежали короне французской» (В. Ключевский).
Глупой ложью, подлейшим лицемерием и ханжеством «просвещенные» дворянские идеологи старались приукрасить мрачную дeйcтвитeльнocть и умственную одичалость людей екатерининского царствования. Сама Екатерина беззастенчиво лгала, когда писала Вольтеру: «В России нет мужика, который не ел бы курицы, когда ему угодно, а с некоторого времени они предпочитают индеек курам».
Питавшиеся «индейками» мужики целыми деревнями умирали с голоду или, доведенные до отчаяния, с вилами и рогатинами шли против помещиков. По приблизительному подсчету самой Екатерины, в первые годы ее царствования восстанием было охвачено около 200 тысяч крестьян, усмирять которых приходилось артиллерией.
Работа над моделью шла успешно.
Вырисовывались контуры будущего Большого Кремлевского дворца.
Большой дворец, более трех километров в окружности, должен был целиком вместить в своих внутренних дворах весь старый обветшалый Кремль с дворцами, теремами и церквами. Внутри дворца
