Саам, шагнув в сторону, уступил дорогу:
— Ну, если о ней узнаешь чего, сообщи.
Пичугин прошёл мимо, чувствуя спиной пытливый взгляд Саама.
— И ты сообщи, если вдруг Лютый даст о себе знать. — обернувшись, сказал он.
Саам, не ответив, кивнул, и они разошлись в разные стороны, вспоминая разговор, пытаясь в словах, взглядах и жестах найти тайный смысл, которого не было.
Об аресте Каримова написали в местной газете, поместив на первую полосу его портрет. В городе появились заезжие телевизионщики, поселившиеся в том номере, из которого на днях выехал московский гость. Даже генерал из областного центра, приезжавший после смерти Требенько, был доволен тем, как обернулось дело, и хвалил нового начальника полиции, правда, посетить город не решился, вспоминая, как сердито щерился лес, встречая незнакомца.
Пичугин ловил репортёров за рукава, но они слушали, только когда говорили, а говорили, когда слушали, и искали сенсации, как свиньи — жёлуди.
— Бандиты весь город держат в страхе, они и закон, и власть, — семеня за чернявым журналистом, тараторил Пичугин. — Полиция куплена, жители запуганы, и даже криминальные авторитеты из области боятся здесь появляться! Город вышел из их подчинения, и они вычеркнули его из своих кондуитов!
— А Каримова вы знали? — замедлив шаг, спросил чернявый, и его глаза вспыхнули газетными заголовками.
— Лютый застрелил Могилу на глазах десятка свидетелей! Я сам занимался расследованием, арест Каримова — просто безумие! — запустив пятерню в шевелюру, распинался следователь.
Но журналист, потеряв интерес быстрее, чем Пичугин договорил, поспешил дальше, поправляя на плече сумку с фотоаппаратом.
На столбах и досках объявлений ещё висели выцветшие портреты Лютого, а на всех углах говорили о Каримове, складывая из полицейской хроники и подслушанных сплетен историю серийного убийцы. Новый начальник полиции, щурясь от вспышек, рассказал её журналистам, выставившим диктофоны, словно пистолеты.
— Каримов был своенравным и упрямым, на бандитов смотрел как на шпану, а кому это понравится? — откинувшись на спинку стула, он почувствовал себя уверенней и заговорил, как по писаному. — Сам Каримов мало чем отличался от Могилы, ну, разве что дорогим костюмом и яркой внешностью. А внутри — бандит бандитом.
— И что же произошло в тот вечер? — нетерпеливо спросил узкоплечий репортёр, облизнув губы.
— Могила дремал на летней веранде «Трёх лимонов». Он проводил вечера в баре, и все знали, где его искать. Каримов подъехал на машине, вышел с охраной — он без неё нигде не появлялся, — пояснил полицейский.
— У них были какие-то разногласия?
— Да, из-за поборов, которыми Могила обложил фабрику. Он был парень не промах, готов был с Бога брать мзду, а чёрта «крышевать», ничем не гнушался и ничего не боялся. Кто-то живёт по уголовным законам, кто-то — по воровским, а Каримов жил по своим и не хотел подчиняться бандиту. Он поставил Могиле ультиматум. Тот ответил плевком. Завязался спор, и в ответ на угрозы Могила, щёлкнув пальцами, потребовал принести ружьё.
— Чтобы припугнуть Каримова? — щёлкнул пальцами журналист, как будто повторяя жест Могилы.
Начальник полиции поморщился, пожав плечами:
— Его подручный, Саам, принёс двустволку, и Могила дал ружьё Каримову. Мол, или ты меня, или я тебя. Хотел в глупое положение поставить, посмеяться. А кто бы стал стрелять? Но Каримов — парень не промах, выстрелил прямо у всех на глазах.
На следующий день историю серийного убийцы можно было прочитать во всех местных газетах и услышать в каждом разговоре. Изучая её, как бельё на просвет, каждый находил своё свидетельство, вытаскивая из памяти, как шпильку из волос, случайно увиденную картину, обронённое слово или встречу, подтверждающую то, о чём писали репортёры.
— А этому Лютому была уготована роль козла отпущения! — подняв вверх палец, сказал толстяк, которого обступили любопытные слушатели.
— Все мы козлы отпущения, — скривился сизый пропойца с перебитым носом. — У собственной судьбы!
В пивной яблоку негде было упасть, официантка, раскрасневшаяся от духоты, обмахивалась свёрнутой газетой, а посетители ходили от столика к столику, перебивая друг друга и врываясь в чужую беседу, как грабитель в квартиру. Было шумно, все спорили, кричали и размахивали руками, словно ветряные мельницы, никто никого не слушал, но все друг друга слышали, потому что обсуждали то, о чём в последнее время говорили во всех концах города.
— А говорили, дочка у него красивая.
— Не красивая, а гулящая!
— Это одно и то же! Спуталась с Антоновым, а отец пришёл в «Три лимона» отношения выяснять. Каримов застрелил Могилу и, как ни в чём не бывало, сел в машину и уехал. А охрана отпечатки пальцев стёрла, свидетелей обработала.
— Да это бред! — едва не опрокинув кружку, махнул рукой пьяница с сизым носом. — Бред и всё! — он помялся, пытаясь найти слова, но, сплюнув, только ещё раз повторил: — Бред, не может такого быть!
— У нас всё может быть! — зашикал на него толстяк. — Помните, как свет отключили? У меня сосед мать свою, как курицу, выпотрошил, а потом говорил, что всю жизнь мечтал это сделать, да рука не поднималась. Говорил, она из него жилы тянула, его жизнь проживала, так что сама два раза жила, а он — ни разу. Посадили на двадцать лет! А ведь приличный был человек, учитель географии.
Пичугин стоял за стойкой в углу и, потягивая пиво, заедал его разговорами, поворачиваясь то к одному столику, то к другому.
— А Лютому ничего не оставалось, как в бега пуститься, — продолжил толстяк, смочив горло.
— А что ж Саам? — обсуждали двое долговязых мужчин, согнувшихся над столиком, как колодезные журавли. — Как он такое стерпел?
— Да он и рад был, Могила был без тормозов, все устали от его своеволия! С другой стороны, по их понятиям, это считалось предательством, вот и вспыхнули разборки, как в лихие времена.
— Говорят, несколько человек пропали.
— А перестрелки? У нас каждую ночь было слышно, как стреляли! — обернувшись, присоединился к разговору мужчина из-за соседнего столика.
— Да, в воздухе запахло порохом, — согласились долговязые, дружно закивав.
— Требенько, пишут, первым не вытерпел, решил вмешаться. Он с бандитами был белыми нитками шит, ему больше всех хотелось, чтоб всё было тихо-мирно.
— При чём тут Каримов? Это Саам его убрал! — перебил пропойца с перебитым носом. — Начальника вспомните, кто его до полусмерти забил?!
— А Антонова он убрал, потому что тот был важным свидетелем! — прокашлявшись, возвысил голос толстяк. — Он ведь видел, кто застрелил Могилу, а его показания перевесят все остальные.
Но его перебила официантка, развернувшая мятую газету, которой прежде обмахивалась.
— Написали, что Каримов ваш «того», — она покрутила у виска. — А убивал, войдя во вкус! Тюремный психиатр его спрашивал, чувствует ли он себя серийным убийцей, — официантка водила пальцем по мятой газете, перечитывая статью, — а Каримов бился в припадке, хохоча до тех пор, пока его не уводили в камеру. — Снова свернув газету, она бросила на толстяка победный взгляд.
— А стрельбу на озере он устроил для отвода глаз, — продолжил мужик, горбившийся за стойкой, — только непонятно, случайно ли погиб Кротов, или Каримов, зная о больном сердце, специально морил его в парной.
— Ну, а Лютый? Что Лютый?! — выкрикнул кто-то.
