плеснула водки, которую отмеряла на глаз, как лекарство. Мужчины пили, причмокивая, чтобы не проглотить камень, а Лютый, глотком осушив чашку, признался, что хочет остаться.
— Все хотят, — покачали саамы головой, — но никто не остаётся.
А Севрюга осталась. Она билась в судорогах и, словно засохшее дерево, цеплялась руками за хлопотавших вокруг женщин, а её грудь вздымалась так сильно, будто из неё вот-вот выскочит красивая девочка, которой она когда-то была. Завывая, словно ветер на погосте, старая саамка изгоняла демонов.
Она трясла головой и била в бубен, а другие подхватывали её песни, которые перекатывались во рту, словно камушки в реке. Но Севрюге становилось всё хуже. Она уже лежала, не шевелясь, со страхом глядя на саамок, которые казались ей злыми духами. А потом, раскрыв от ужаса рот, так и замерла, и в застывших глазах можно было увидеть всю её жизнь, промелькнувшую, как страшный сон. Старуха кинулась к выходу, задрав край палатки, словно подол юбки, и саамки закричали, выгоняя Севрюгину душу, которая, как они верили, может потеряться и не найти мир мёртвых.
Выйдя из палатки, Лютый увидел, как старый саам, растянувшись перед костром, выстругивает крест. Ему казалось, что в клубящемся дыму танцует девушка, и её пепельные волосы развеваются на ветру, как флаг корабля. Достав из кармана самокрутку, Лютый прикурил от костра и, обернувшись на палатку, из которой доносились причитания саамок, решил, что пора возвращаться домой.
«Одно полено долго не горит», — говорили саамы, прижимаясь друг к другу, как дети, боящиеся темноты. А Лютый смертельно устал от скитаний, и ему больше не к кому было прижаться, чтобы почувствовать, что он не один. На душе было как на сгоревшей мусорной свалке, где он бросил рыжеволосую нищенку, и Лютому вдруг стала безразлична его судьба, лихая и свободная, как ветер на пепелище. Он понял, что столько месяцев жил, словно зверь, на инстинктах, не задумываясь, зачем и куда он бежит, а теперь, очнувшись посреди саамского стойбища, осознал вдруг, что бежал от того, от кого убежать невозможно — от самого себя.
— Смерть — как жизнь, дождь, солнце и снег, — прочитав его мысли, сказал старый саам, взяв Лютого за руку. — Она даётся нам, просим мы её или нет.
— Что же остаётся?
— Благодарить небеса или проклинать. Только они всё равно не услышат!
Следуя древним обычаям, пустой гроб, сделанный из наспех сколоченных досок, закопали на берегу озера. А Севрюгу похоронили на саамском кладбище, которое пряталось на одном из островов большого озера. С берега остров с каменистыми берегами не отличался от остальных, и, только подплывая ближе, можно было заметить деревянные кресты, выглядывавшие из-за валунов. Саамы верили, что вода не даёт умершим вернуться в мир живых, и потому хоронили их на островах или за рекой.
Привязав лодки к дереву, саамы вышли на берег и, взявшись за лопаты, принялись копать могилу, а гроб с Севрюгой лежал в лодке, раскачиваясь на волнах, как ребёнок в люльке. Старый саам положил крест на землю и, достав из кармана уголь, стал рисовать на нём лицо Севрюги: обвёл овал и второй, чуть поменьше, изобразив большой беззубый рот, провёл полосу, похожую на нос, и волнистые линии, обозначая волосы, а чёрными точками отметил глаза. Портрет напомнил Лютому детские рисунки, которыми были оклеены стены приюта, и он подумал, что весь мир — это сиротский приют, в котором живут брошенные Отцом дети.
Опустив гроб в землю, его закидали землёй и заложили камнями, в ногах Севрюги поставили крест, а над головой — поросший мхом валун. На могиле оставили еду, платок и нож, а Лютый, поцеловав крест на прощанье, тайком опустил в карман маленький камушек.
Саамы хоронят молча, без песен и причитаний, считая, что лучшая погребальная песня — это тишина.
Пичугин бродил по городу, собирая в карман клочки разговоров, газетные заголовки и обронённые вздохи, пытаясь понять, как дело Лютого оказалось вдруг писано вилами по воде, и откуда появились свидетельства против Каримова, проступившие симпатическими чернилами.
— Он мне сразу показался подозрительным: чернявый, как цыган, хищный, и жил в гостинице, как будто всё время готовился сбежать, — говорила ему секретарша Каримова, которую он подкараулил после работы.
Женщина стучала каблуками быстро, как пальцами по клавиатуре, и Пичугин, едва поспевая за ней, пытался расшифровать её морзянку.
— Говорят, он помогал приюту. — напомнил следователь.
— Да, ходил туда, как на работу, — женщина скривила губы. — Обнимет детей и, как зомби, в одну точку уставится. Целый час мог простоять, не шелохнувшись. Воспитатели, сами знаете, что думать стали, только куда жаловаться?
А в стуке её каблуков следователю слышалось: «Говори то, чего не знаешь, молчи о том, что знаешь!»
Словно неприкаянный, Пичугин скитался по улицам, присаживался на скамейки к старухам, заглядывал в пивную и заводил беседы с первыми встречными. «Человек без людей — что буква вне слова», — думал о себе Пичугин, гадая, почему выпал из окружающего мира, будто слово из куплета. Он вспоминал Лютого, который был лишним, как восклицательный знак посреди предложения, и жалел, что не может, заглянув ему в глаза, спросить: «Отчего человек так одинок среди людей?»
— А помните, как Каримов Лютого искал? Хотел всё на покойника повесить!
— Наверняка, разделался с ним! Что за жизнь — ни за что, ни про что убивают!
Заложив руки за спину, двое стариков прогуливались по бульвару, обсуждая последние новости. Один старик прихрамывал на правую ногу, второй — на левую, а Пичугин, замедлив шаг, слушал их болтовню, как будто мог узнать от них что-то полезное.
— А Саам-то заодно с ним был?
— Этих бандитов не поймёшь, они одно замышляют, другое говорят, третье делают.
Пичугин вспоминал, как опустел город, когда за голову Лютого объявили награду, и жители, взявшись за вилы и ружья, кинулись на охоту за человеком. Это напоминало ему дни, когда город, оказавшись без света, превратился в большой бандитский притон, где в каждой квартире нашлись и убийцы, и воры, и спекулянты, менявшие восковую свечу на золото. Выбивая двери, грабители вламывались в квартиры и, размахивая перед собой кухонными ножами, разрезавшими темноту на куски, выносили всё ценное.
В кабинете Пичугина не хватало места для пухлых папок, в которых хранились подробности преступлений, совершённых добропорядочными жителями. В конце концов, на срочном совещании, где собрались мэр, прокурор и Требенько, было решено уничтожить свидетельства этих дней, вычеркнув их из истории города, так что все арестованные, за исключением убийц, разделавшихся со своими родственниками, были отпущены домой.
— А мы-то сами — чем лучше бандитов? — громко воскликнул Пичугин, и старики удивлённо обернулись.
— Мы не воровали, не убивали! — зло ответили ему, оглядев с ног до головы.
— Когда света не было и двери выламывали, словно картонные, я вообще квартиру не запирал, а спал под кроватью, чтобы не убили за старенький телевизор и магнитофон! — начал Пичугин, и старики, обступив его с двух сторон, приготовились слушать. — А когда появились ночные гости, я даже не проснулся, и только через пару дней обнаружил пропажу.
— И что? — нетерпеливо оборвал его старик. — У меня вон позавчера ограду с жениной могилы украли!
— Да только магнитофон свой я потом увидел, когда пришёл в гости к друзьям. А они божились, что за копейки купили его с рук! Может, и купили, да кто теперь узнает?
Его собеседники, махнув рукой, пошли дальше, прихрамывая и сплёвывая под ноги горькую, как у всех стариков, слюну.
— А комиссионный магазин, едва сводивший концы с концами, развернулся так, что пришлось арендовать ещё одно помещение! — крикнул им вслед Пичугин, подумав, что он и сам как старик, которого никто не слушает.
Уже много дней он мучился головными болями, от которых не помогали таблетки, и его преследовал
