мухой на клейкой ленте, которая, взлетев, оставляет на ней свои лапки.
Так Лютый понял, что у одиночества много личин. В провинции оно тихое, как шёпот за спиной, а в столице бьёт по голове, будто грабитель с дубинкой, и орёт в уши тысячами голосов; у женщин оно холодное, как пустая постель, а у мужчин холодное, как холостяцкий ужин. У одиночества, как у человека, есть возраст: в юности оно плаксивое, как любовные стихи, выцарапанные на стене, а в старости — сварливое и дряхлое, так что все люди одиноки, но каждый — по-своему.
Завидев дым фабричных труб, плывший над верхушками деревьев, Лютый почувствовал, как горячий комок подкатил к горлу, и он едва не расплакался, удивившись, как соскучился по городу, в котором был так несчастен. Провожатый подтолкнул его в спину и, не оборачиваясь, побежал обратно, насвистывая под нос.
Оставшись один, Лютый едва не бросился следом за ним, но саам уже скрылся в тайге, а Лютый хорошо знал, что в лесу тропинки исчезают, как только по ним пройдёт человек, а на их месте появляются другие, которые, путая и сбивая со следа, уводят в другую сторону.
Под ногами кувыркались жёлтые листья, холодное солнце висело, словно нарисованное, и совсем не грело. Саамы рассказывали, что ночью, уезжая с неба на важенке, солнце вновь становится человеком, и у него, как у всех, есть жена и дети. Лютому казалось, что и в лесу его окружают люди: застывшие в гримасах камни, хохочущие реки, обнявшиеся деревья, переплетающиеся ветвями, словно влюблённые. Упав в расставленные, будто руки, мохнатые еловые лапы, Лютый разрыдался, как на плече у друга.
Прежде казавшийся ему тихим и сонным, городишко вдруг стал крикливым, как мегаполис. Клаксоны, сирены, заводской шум, смех, плач, обрывки разговоров — всё шумело, орало, звенело так, что у Лютого закружилась голова. Из разинутой автомобильной пасти торчал человек, и ему чудилось, что копавшегося в капоте шофёра проглотило чудовище, а серые дома, обступавшие со всех сторон, мерещились отвесными фьордами. Савелий, попятившись, бросился было обратно в лес, но позади уже собрались зеваки. Вооружившись палками и камнями, мужики уставились на него, почёсывая затылки. Лютый увидел, что стены домов оклеены его портретами, один из которых принёс в саамское стойбище убитый коротышка.
— Эй, бомжара, ты откуда пришёл? — крикнул один из мужиков, сделав пару шагов.
— Не подходи к нему, видишь, не в себе!
Лютый провёл по сломанному носу, спутавшейся бороде, длинным космам, из которых торчали ветки и сухая трава, и понял, что любой житель города сейчас похож на его портрет больше, чем он сам. А мужики продолжали спорить, разглядывая странного бродягу, которые больше был похож на лешего, чем на бомжа.
— Какой-то он подозрительный, может, ментов вызвать?
— И правда, вид у него безумный.
— Я — Савелий Лютый! — кивнув на своё фото, крикнул он.
Шаркая обмотками на ногах, Лютый побрёл дальше, и растерявшиеся мужики, не отставая и не приближаясь, пошли за ним. «Савелий Лютый», — повторяли они, пробуя его имя на вкус, и каждый раз, когда Савелий оборачивался, замахивались на него палками. Прохожие, останавливаясь, с любопытством смотрели на них, пожимая плечами, или присоединялись к идущим, сами не зная, зачем. «Это Лютый!» — громко выкрикнул кто-то, и вокруг испуганно зашептали: «Это Лютый! Это Лютый! Лютый!»
Новость разнеслась по городу, растревожив муравейник, и, бросая дела, жители сбегались посмотреть на того, кого вначале считали убийцей, потом убитым, а теперь не знали, что и думать о нём, но хотели увидеть собственными глазами.
— Да это не Лютый! — спорили в толпе.
— Лютый, точно Лютый!
На улицах было шумно, женщины, прижимая руки к груди, охали и причитали, дети плакали, а мужчины кричали, тыча пальцем в заросшего бродягу. Прохожие, завидев идущую прямо по проезжей части толпу, спешили к ним, чтобы узнать подробности, и оттого людей всё прибывало и прибывало.
В окнах, дрожа от любопытства, шевелились занавески, и жильцы, распахнув рамы, высовывались по пояс:
— Что случилось? — приложив ладони ко рту, спрашивали они. — Что за собрание? Куда все идут?
Лютый свернул на центральную площадь, чтобы пройти мимо летней веранды, на которой три месяца назад его жизнь понеслась, словно бешеный лось, не разбирая дороги. Ему казалось, что он увидит на ней ухмыляющегося Могилу, протягивающего ружьё, и пьяную Василису, и Антонова, на шее у которого он вдруг разглядит следы от проволоки. Бросив взгляд через плечо, Лютый опешил, как много людей шло за ним. Забегая вперёд, чумазые мальчишки заглядывали ему в лицо, спрашивая: «Ты, правда, Лютый?», а когда он протягивал к ним руки, с визгом пускались врассыпную.
Машина с затемнёнными стеклами, крадучись, медленно ехала вдоль дороги. Саам смотрел на сгорбленного, заросшего бродягу и не мог поверить, что это — тот самый Лютый, который, прижимая к груди потёртый портфель, подошёл к летней веранде, заикаясь от растерянности.
— Это не он! — прошептала жена Лютого, прижимая платок к губам. — Это не он! — повторила она.
— Он! — отрезал Саам. — Выходи!
— Что теперь будет? — плаксиво спросила женщина. — Что дальше? Как жить?
— Как и прежде, как жила, так и живи, — ответил бандит, сделав шофёру знак остановиться. — Выходи! — повторил он нетерпеливо.
— Я боюсь! — замотала головой женщина, прижимая дочь. — Он же сумасшедший! Он безумец! Я боюсь!
Саам взял её за подбородок, и его зрачки превратились в бритвы:
— Выходи! — отчеканил он, и Лютая, перекрестившись, вышла из машины.
Потянув дочь за руку, словно куклу, она подошла к Лютому, трясущимися руками поправляя сбившуюся набок причёску. Лютый растерянно остановился, и толпа за его спиной замедлила шаг. Савелий почувствовал, как из глаз брызнули слёзы, и жена, зажмурившись, прижалась к нему, но, не выдержав запаха, отстранилась.
— Здравствуй, Лютый, — дрожа, прошептала она, разглядывая мужчину, который был так не похож на её мужа.
— Здравствуй, Лютая, — скривившись, попытался улыбнуться Савелий. — Вот, пришёл, — разведя руками, пробормотал он, не найдя других слов.
Лютая, проведя рукой по его заросшему лицу, отдёрнула её, словно обожглась, а Савелий, глядя на жену, думал, что никогда эта чужая женщина не была ему столь чужой, как сейчас. Он заглянул в глаза дочери, пустые и вязкие, как у матери, и увидел в них только досаду и страх. Лютый хотел обнять дочку, но Василиса, съёжившись, спряталась за спину матери. Толпа остановилась, и теперь от Лютого людей отделяла пара шагов. Переминаясь, они смотрели на него и ждали, что будет дальше.
Оглушая воем сирен, патрульные машины, сигналя, пробирались сквозь толпу. Полицейские выскочили из машин, и Лютый поднял руки, показывая, что не вооружён. Но они не двигались, раскрыв рты разглядывая Лютого, а потом расступились, пропуская его. Савелий долго не решался опустить руки, тогда они отошли ещё дальше, и, раскланявшись, Лютый осторожно прошёл мимо полиции и ещё долго оборачивался, боясь, что они нападут на него со спины.
На площади было людно, как в праздничный день. На летней веранде толпились посетители бара, охранники и официантки, испуганно прижимавшие к груди круглые подносы. «Застрели меня, или я застрелю тебя!», — раздался в ушах смех Могилы. Лютый вцепился взглядом в столик, за которым бандит сидел в тот вечер, и на него опять накатило чувство, что всё произошло лишь в его воображении.
Проходя мимо зеркальной витрины, Лютый остановился. На нём были рваные, кроткие штаны, целлофановые обмотки, свитер, лохмотьями висевший на сухой, как палка, фигуре. Борода сбилась в грязный колтун, а сломанный нос лежал на щеке, будто уснул. Лютый повернулся к дочери и увидел, как она прикрывается платком, не вынося идущей от отца вони. Не удержавшись, он погладил дочь по голове, и она с отвращением отпрянула, расплакавшись.
