сказал! — и, разогнав бомжей в разные стороны, захлопнул дверь.
— Рыжая женщина?! — крикнул Лютый, но бомжи, заворчав, отвернулись от него, нахохлившись, как воробьи.
Из разбитой губы сочилась кровь, Лютый выплюнул на пол гнилой зуб и, свернувшись клубком, заснул. В тяжёлом, хмельном сне на него разъярённой толпой накинулись воспоминания, которые били по щекам, плевали в лицо и, разрывая одежду, тянули в разные стороны. «Убей меня, или я убью тебя!» — снова и снова повторял Могила, впиваясь в него колючими, как репей, глазами. «Куда бежать? Не нужно никуда бежать!» — разливал по стаканам Требенько, пряча под фуражкой проломленную голову, а Севрюга, натянув до подбородка, словно одеяло, погребальный саван, плакала, как ребёнок.
Лютый проснулся от криков, доносившихся из коридора. В зарешечённом окошке, едва помещаясь, появилось лицо начальника полиции.
— Идиоты! — закричал он на подчинённых. — Вот же он лежит!
Заскрежетал замок, и в камеру вбежали полицейские, которые, подхватив Лютого за ноги и за руки, потащили, будто мешок.
— Я уж думал, он опять сбежал, — вздохнул начальник, вытирая пот со лба, а дежурный, цокая языком, во все глаза смотрел на Лютого, не узнавая в нём перепуганного и растерянного человека, который три месяца назад пришёл с повинной в отделение.
«Я Савелий Лютый, который Могилу застрелил!» — звенело у дежурного в ушах, но он, тайком крестясь, гнал от себя дурные мысли, списывая их на буйное воображение.
В приёмном отделении было холодно, и врач, кутаясь в пуховый платок, грела руки о кружку с чаем. Приёмник хрипел и чихал, словно простуженный, и музыка тонула в шуме радиоволн, а желтушный санитар, зевая, крестил рот, прикладывая уху к динамику.
— Ни черта не слышно! — стукнув по радиоприёмнику, выдернул он шнур из розетки.
Лютый сидел на кушетке, свесив ноги, и прислушивался к повисшей тишине. Гулко тикали часы, стонали больные, толпившиеся в коридоре, а врач отстукивала ногой такт мелодии, которую никто, кроме неё, не слышал. Отобрав спрятанный за пазухой свёрток, Лютому сунули градусник и, сделав укол, от которого в груди стало жарко, бросили на носилки.
— Забирайте его отсюда скорее! — скомандовала женщина, и санитары вынесли Лютого вперёд ногами.
— Он же не умер! — возмутился опер. — А ну, несите, как следует!
Ударив Лютого о дверной проём, носилки перевернули и, втащив их обратно, вынесли его вперёд головой.
— Куда вы его тащите? У нас нет мест! — закричала медсестра, перегородив проход. Закрыв двери в отделение, она встала, уткнув руки в боки. — Надоели бомжи проклятые! В морг несите!
Спешащий за носилками полицейский достал удостоверение, развернув перед её носом:
— А ну, в сторону! — и, распахнув двери, отошёл, пропуская вперёд санитаров. — Заносите!
Ванная комната, выложенная белой плиткой, напоминала мертвецкую. Хлюпал протекающий умывальник, пахло лекарствами и хлоркой. Поставив носилки на пол, санитары стянули с Лютого одежду, морщась от вони.
— Боже, ну и чудо-юдо вы принесли! — всплеснула руками пухлая санитарка, увидев Савелия, а он, смущаясь, поспешил прикрыться руками.
— Ничего, Люська, отмоешь его, отогреешь — знатный мужик будет! — по-свойски засмеялся санитар, ущипнув её за грудь.
Он принялся состригать Лютому бороду и сбитые в колтун волосы, а санитарка, вытащив из кармана кусачки, взялась за ногти, загнутые и жёлтые, как когти птицы.
— Это тебя всем городом искали? — спросила она у Лютого. — Бедный ты, бедный, — покачала она головой. А потом, обращаясь к санитарам, воскликнула: — Чего гоняли его? Видно же: мухи не обидит!
Подхватив Лютого под руки, санитары поставили его в ванну и, направив шланг, принялись поливать водой, а женщина, закатав рукава, тёрла его жёсткой мочалкой, отпуская терпкие словечки, от которых щипало в носу.
Лютого одели в пижаму, на которой синей краской был намалёван инвентарный номер, и, посадив на каталку, повезли, разгоняя любопытных больных, собравшихся в коридоре, чтобы поглазеть на Савелия Лютого. Ему отвели отдельную палату, в которой аккуратно заправленные кровати были пусты, а дверь запиралась снаружи на щеколду. Целую ночь, не давая спать, вокруг Лютого хлопотали врачи и медсёстры, капельницы сменялись таблетками, сиделки — полицейскими, которые с интересом разглядывали его, подбираясь на цыпочках.
Лютого лихорадило, бросало из жара в холод, и, как хлопочущие сиделки, над ним сгрудились призраки, которые, взявшись за руки, покачивались, словно сомнамбулы. У Антонова кровоточило разодранное горло, а рыжеволосая нищенка была перепачкана в копоти, и Лютому казалось, что под её осуждающим взглядом он растекается по кровати, как пластилин, плавящийся на огне. Он пытался подняться на постели, чтобы позвать на помощь, но в этот момент проснулся, и окружившие его медсёстры, зашикав, уложили Савелия обратно и подоткнули одеяло.
Набрав в шприц снотворного, сиделка уколола его незаметно, будто укусила оса. Лютый забылся тяжёлым сном, в котором путались события и люди, бывшее становилось не бывшим, а кровь превращалась в краску, и только голосом Могилы у него всю ночь зудело в ушах: «Маленький человек в маленьком городе».
В палате всё было белым: белые стены, белые занавески, белые простыни; сиделки с молочной кожей, одетые в белые халаты, кусали от скуки бесцветные губы, а белые видения выглядывали из-за их спин. Савелий протыкал их пальцем, и галлюцинации исчезали, а сиделки, закатав рукав пижамы, кололи ему успокоительное и, дождавшись, когда он уснёт, доставали замусоленную колоду карт, раскидывая «подкидного» прямо на его постели. От снотворного сны были горькими, а явь — мутной, словно запотевшее стекло, и Лютый не мог отличить одно от другого, словно дни и ночи перетасовали, как карты в колоде, перепутав местами.
— Вы не переборщили с лекарствами? — раздалось, словно из трубы.
Лютый попытался разлепить веки, но не смог, и, сложив губы трубочкой, ловил каждое слово.
— Он ж не в с-бе, — прошепелявил врач. Он глотал гласные, как пилюли, изъясняясь согласными, и Лютый узнавал его по неразборчивому говору. — Н-ша з-дача — л-чить!
— Ваша задача — вернуть его к нормальной жизни! Чтобы он ходил, говорил, ел, а не лежал на кровати, как бревно! Вы даёте ему психотропные?
— Д-ём, — развёл руками врач. — У н-го бр-д, г-лл-ц-нации.
— Отмените! — пролаяли в ответ.
Через несколько дней Лютый уже вставал с постели, прогуливаясь по палате, и санитарка, кормившая его с ложечки, угостила сигаретой, которую он, приоткрыв окно, выкурил тайком от врачей. Савелий попросил девушку принести ему пару местных газет, но она, зажмурившись, замотала головой:
— Вам нельзя!
В коридоре было тесно от кроватей, пахло тушёной капустой, лекарствами и грязными простынями, которые, собрав в кучу, волокла по полу санитарка. Лютый шёл, держась за стену, и пациенты, оглядывая его с ног до головы, удивлённо перешёптывались. В туалете было накурено, столпившись в проходе, мужчины говорили ни о чём, пуская ртом колечки, которые от скуки нанизывали на палец.
— Ты слышал про актёра? — спросил пациент с перебинтованной головой.
— Который повесился?.. — закивал второй, поправляя катетер. — И чего не хватало? Деньги, слава, женщины.
— Говорят, в последнем фильме он играл самоубийцу, но сцена, где он набрасывал петлю на шею, никак не выходила. Режиссёр даже грозился разорвать контракт и позвать другого актёра. Так он, испугавшись, что его роль отдадут другому, стал репетировать дома: прочитал в интернете, как сделать петлю, привязал веревку к люстре и, поставив перед собой огромное зеркало, разыгрывал самоубийство. Но
