поскользнулся на табуретке и случайно удавился.
— Вот это да. А как же фильм?
— Пришлось переснимать с другим актёром.
Оба замолчали, пропуская Лютого, и пока он стоял у писсуара, буравили взглядами его спину.
— Жизнь — это болезнь, — протянул забинтованный.
— Нет, — скривился второй. — Смерть — это болезнь, а её инкубационный период длится всю жизнь!
Они снова замолчали, задумчиво затягиваясь.
— Не жилец! — выпустив дым ноздрями, ткнул забинтованный в банку с анализами, стоящую на полке.
— А это, глянь, божья роса! Чья это? — кивнул второй, подслеповато щурясь. — Ну-ка, прочитай, как фамилия? Везёт же гаду!
— Кузнецов, — прочитал забинтованный. — Ты не Кузнецов? — спросил он у Лютого.
Савелий покачал головой.
— А кто?
— Я Савелий Лютый. — пробормотал Лютый, не услышав собственного голоса.
— А, которого в лесу нашли.
Потеряв к нему интерес, мужчины отвернулись к банкам.
— Интересно, из какой он палаты, этот Кузнецов? Сколько ему, а? Как думаешь? Наш ровесник?..
Вечером отделение собралось у телевизора: побросав костыли, калеки вытянули загипсованные ноги, в одном углу сели язвенники, сложившие руки на животах, в другом расположились пухлые сердечники, а санитарка, растолкав пациентов, привезла на каталке сморщенного старичка, который не разговаривал, а только водил глазами из стороны в сторону.
— Да он всё равно ничего не понимает! — закричали больные, задвинув старика в угол, и он сидел там весь вечер, уставившись в лупившуюся краской стену.
Лютый, присев на краешек дивана, запустил глаза в телевизор, и ему почудилось, что всё, случившееся с ним, было лишь фильмом, увиденным на экране. Он всё время оборачивался, словно кто-то дышал в затылок, Лютому казалось, что за ним идёт толпа, которая перебрасывается друг с другом, как горячей картошкой, одной лишь фразой: «Это Савелий Лютый!» Но за спиной никого не было. Больные быстро потеряли к нему интерес, и Лютый уже сам не мог отличить быль от небыли. Он гнал от себя воспоминания, бежавшие за ним, как голодные псы, и, глядя на окна соседних домов, жильцы которых, выглядывая из-за занавесок, смотрели на окна больницы, плакал от счастья, что вернулся из леса. В тумбочке лежали бумаги, которые ему дали в отделении, но он, суеверно косясь на них, не решался прочитать написанное.
Заглядывая в палаты, по отделению шла высокая, дородная женщина, одетая в рваную рубаху. Она была босая и растрёпанная, а блаженная улыбка гуляла на её лице, как кошка, сама по себе.
— Рина, Рина, иди к нам! — закричали ей мужчины, оторвавшись от телевизора. — Иди к нам, красавица!
Каждый год Октябрину привозили из сумасшедшего дома, где она Бог знает от кого беременела и, заворачивая подушку в простыню, качала её, как ребёнка, мурлыкая колыбельную. В её отделении были двери без ручек, окна с решётками и пухлые, полупьяные санитарки, а из мужчин — только старый, согнутый подагрой доктор, и персонал не знал, на кого грешить. Октябрину привязывали к кровати, запирали в чулан, а на прогулках не сводили с неё глаз, но раз в год живот у неё упрямо округлялся. «От Святаго духа!» — крестясь, богохульствовали санитарки, отправляя её в больницу, где Октябрину выскребали, как кастрюлю с подгоревшей кашей, и она бродила по этажам, пустая и безумная.
В женском отделении не хватало медсестёр, разрывавшихся между роженицами и абортичками, и Октябрину постоянно теряли, как иголку в стогу. Она появлялась то там, то здесь, и, раскинув руки, словно огородное пугало, вырывала у родственников пакеты с мандаринами. Не зная стыда, она усаживалась к мужчинам на колени или скидывала рубаху, оголяя отвисшие груди. Мужчины заманивали её в палаты, пряча от медсестёр под кроватью, и посреди ночи персонал женского отделения обходил все этажи больницы в поисках пропавшей пациентки.
— А ну, иди к себе! — преградила дорогу медсестра и, набрав номер, закричала в трубку: — Заберите свою звезду, ходит полуголая по хирургии!
— Ох, давно б её стерилизовали! — выглянув из процедурной, покачала головой санитарка, выжимая в ведро мокрую тряпку. — Каждый год у нас, каждый год!
Оттолкнув медсестру, Октябрина, оттягивая короткую рубаху, подбежала к телевизору. Закрыв круглыми бёдрами экран, она обвела сидящих победным взглядом, топнув босой ногой.
— Рина, задери рубаху! — прикрывая ладонью рот, зашептал калека с загипсованной ногой. — Ну, задери, Рина!
И женщина под дружный смех подняла рубашку, показав курчавый низ живота. Лютый вскочил, как ошпаренный, отворачиваясь от сумасшедшей, а мужчины, переглянувшись, закивали на него.
— Ты смотри, какой джентльмен! Нос воротит! — крикнул ему вслед калека, почёсывая кожу под гипсом. — Может, вам она как кляча, ну а мне — так в самый раз! — захохотал он.
— Бесстыжие вы! — шутливо погрозила кулаком медсестра. — Ох, и бесстыжие!
Лютый растянулся на кровати, раскачиваясь на пружинах. Пытаясь заглянуть в будущее, он представлял его ещё более размытым и, кусая губы, вдруг подумал о побеге: в лес, к саамам, к бомжам на свалку — куда угодно, только прочь из этого города.
Достав из тумбочки бумаги, он водил пальцем по прыгающим строчкам, в которых было подробно описано убийство бандита Могилы, случайным свидетелем которого он стал.
Из больницы его встречали жена и полицейские, которые вели к машине, держа под руки. На него вдруг накатила страшная слабость, будто месяцы скитаний повисли на нём, словно пьяные девицы, и он ни шагу не мог ступить без чужой помощи.
Жена умела рисовать на лице улыбку, словно подводила губы особой помадой, но с годами она становилась всё фальшивей, и Лютый, глядя на её кривящиеся в усмешке губы, опустил глаза. Прежняя жизнь возвращалась, как море после отлива, затопляя оголившийся берег, и Лютый чувствовал себя тем, кем был три месяца назад, — нелюбимым мужем властной жены.
Прикрыв дверь, Лютая долго шушукалась с полицейскими на лестничной клетке, а Савелий, словно непрошеный гость, топтался в коридоре, не смея переступить его порог. Он озирался вокруг, словно первый раз видел стены, в которых прожил жизнь, и, принюхиваясь к запаху квартиры, узнавал в нём кислые лимонные корки, спрятанные в платяном шкафу, терпкий аромат губной помады, запах сигарет, который дочка прятала под дешёвыми духами, запах старого дерева и кожаных сапог, книжной пыли, домашних обедов, заплаканной подушки и засыхающих фиалок, которые Василиса, как всегда, забыла полить, и ещё много других ароматов, складывавших запах его дома, который можно почувствовать, только вернувшись из долго путешествия.
Под комодом он нашёл свои тапочки, заглянув на кухню, по привычке открыл холодильник, отметив, что его полка пуста, и, жуя на ходу кусок сыра, прошёл в свою комнату, о которой со слезами вспоминал, ночуя на городской свалке. Упав на кровать, показавшуюся сказочно мягкой, Лютый так и заснул: в одежде, с куском сыра в руке, — а жена, заглянув к нему, долго не могла отвести глаз от незнакомца, появившегося в квартире.
— Дочка ночует у подруги, — приложив ладонь ко рту, шептала она в телефонную трубку. — А я и уйти боюсь, и остаться. Да-да, ты права, — закивала она, выслушав совет подруги, — суну нож под подушку.
Лютый долго стоял перед зеркалом, разглядывая своё высохшее, жёлтое тело, покрытое ссадинами и кровоподтёками. На ногах проступили синие, узловатые вены, над впалым животом торчали рёбра, а подбородок заострился, как у старика.
— Страшный я стал, — смущаясь, пригладил он пятернёй волосы, столкнувшись в коридоре с женой.
Лютая, теребя пояс от халата, смущённо молчала.
