— Давно с ним работаете?
— Лет пятнадцать за соседними столами, — нервным жестом поправив очки, ответил сослуживец.
— Ну и что скажете, мог он кого-нибудь застрелить?
И мужчина, снова поправив очки, рассмеялся.
А на следующий день появился Лютый, и пока он шёл по длинному коридору, его провожали взглядами, которые толкали Савелия в спину. А ему казалось, что он шёл по этому коридору и вчера, и позавчера, и месяц назад, а вечерами, не попадая в рукава плаща, который натягивал по дороге, сбегал по лестнице, отсчитывая шагами последние секунды рабочего дня, и в это время не он, а кто-то другой жил в лесу, прячась от мелкого, как туман, дождя в собранном из веток шалаше.
При его появлении в кабинете смолкли разговоры. Смущаясь, Лютый поздоровался, едва разомкнув губы, и сослуживцы не услышали его. Он протиснулся за шкаф, где стоял стол, и поймал себя на мысли, что его движения привычны, как будто не было трёх безумных месяцев, выпавших из его жизни, как гнилые зубы. Прячась за кадкой с засохшей пальмой, Савелий повесил плащ на вбитый в стену гвоздь, включил компьютер, достал из ящика карандаши и взялся разбирать бумаги, в беспорядке разбросанные по столу.
Сослуживцы, с которыми он, как и прежде, не находил общего языка, даже когда молчал, выглядывали из-за компьютерных мониторов, опасливо косясь в угол, но к середине рабочего дня о Лютом забыли, погрузившись в обыденную суету. В окно сонно билась муха, и их разговоры сливались с её жужжаньем.
В обеденный перерыв Лютый спустился в столовую, где пахло едой и сплетнями, а дородная официантка, задевая полными бёдрами столики, смахивала крошки на пол.
— Несчастный ты мужик, — покачала она головой, посмотрев на Савелия, — всё у тебя не так, всё не как у других.
Смутившись, Лютый уткнулся в ладонь, пересчитывая мелочь. А тощая буфетчица с вытянутым лицом, на котором едва умещался широкий, пухлый рот, не дожидаясь, поставила перед ним тарелки с супом и макаронами, которые, не изменяя привычке, он покупал каждый день, много лет спускаясь в столовую в одно и то же время. Лютый хотел было попросить картофельное пюре, размазанное по тарелке, но, смутившись, высыпал деньги перед буфетчицей, взяв блюда.
— А что ж ты там ел? — опустилась к нему за столик официантка и, приготовившись слушать, упёрла подбородок в кулак. — Расскажи, а?
— Отстань ты от мужика! — засмеялась буфетчица, но официантка, отмахнувшись от неё тряпкой, нагнулась к Лютому. — Ну, расскажи.
Звякая зубами о ложку, Лютый торопливо ел, уткнувшись в тарелку, а официантка продолжала беспардонно разглядывать его.
— Ну, чего молчишь? — допытывалась женщина, когда он спешно принялся за макароны.
Составив тарелки, Лютый вскочил, едва не перевернув стол, и, протискиваясь через любопытные взгляды, бросился из столовой. Официантка, пожав плечами, собрала смятые салфетки и, задумчиво глядя на витрину, где за стеклом жались тарелки с едой, пыталась представить, что бы она делала, заблудившись в лесу.
Лютому мерещилось, что его всклокоченная борода набита еловыми иголками, изодранная рубаха висит мешком, а когда он проходит по коридору, во всех кабинетах слышно, как шуршат его целлофановые обмотки. Он беспрестанно проводил ладонью по лицу, вытирая рот, и принюхивался, чувствуя тяжёлый запах, идущий от немытого тела. Но, проходя мимо зеркала, он видел, что гладко выбрит, а вместо лохмотьев на нём выглаженный костюм и галстук, затянутый удавкой.
Сослуживцы быстро привыкли к его странностям и, как и прежде, обращали на него внимания не больше, чем на засохшую в кадке пальму, которую в его отсутствие никто не поливал. А он, прячась за шкафом, думал, что одни люди живут, как иголка в стогу сена, другие — как бревно в глазу, а Савелий Лютый всюду лишний и всем чужой.
Если в городе появлялись заезжие гости, то новость об этом разносилась быстрее ветра.
У горожан были серые, покрытые рудной пылью лица и мерцающие, словно полярное сияние, улыбки, так что приезжих можно было разглядеть в толпе, как звёзды в небе. Но за несколько дней они скучнели и тускнели, а их сердца, зарастая унынием, превращались в поросшие мхом камни, и гости топили северную тоску в стакане, торопясь скорее убраться отсюда.
Рудный карьер, изрезанный многокилометровой серпантинной дорогой, был таким огромным, что маленький город, жавшийся на его краю, казалось, должен был вот-вот свалиться в его разверзнутую пасть.
— Как можно жить в яме? — пробормотал лысый мужчина с заострёнными, как у летучей мыши, ушами. — Не город, а братская могила!
— К смерти, как и к жизни, привычка нужна, — ухмыльнулся седой, записывая что-то в блокнот. — Зато здесь умирать не страшно!
Глядя на вывороченные внутренности рудного месторождения, внизу которого работали бульдозеры, едва различимые с высоты смотровой площадки, москвичи чувствовали себя маленькими и ничтожными. Чтобы стряхнуть с себя неприятное чувство, они заглянули в «Три лимона», где остались до утра.
— Южане прижимистые, — развлекал их разговором бармен, разливая напитки. — Жители средней полосы — злые и завистливые. А северяне — гостеприимные и умные!
Гости смеялись, опрокидывая бокалы.
— Это потому, — продолжал бармен, — что здесь нет коренных жителей, не считая саамов. Сюда ссылали, гнали по разнарядке, кто-то отправлялся за длинным рублём. Лучшие люди приезжали, смешивались, перенимали привычки и традиции. Плавильный котёл, как в Америке. Все мы на Севере — гости.
Седой мужчина, оглядев зал, бросил взгляд на часы:
— А девушки в этом котле варятся?
— А как же, вечером придут.
Лысый бросил пачку денег на стол:
— Закрой бар на вход, только девиц пускай. Вся выпивка — за наш счёт.
Его попутчик вскинул брови, но лысый, раскрыв меню, показал ему цены.
— Закуска тоже!
Охранники, широко расставив ноги, перегородили вход, пуская только девушек, которые, услышав о бесплатном угощении, прилетели, как мухи на сладкое. В приглушённом свете женщины казались красивее, мужчины — умнее, а разбавленный коньяк — крепким.
— Ну и пьют у вас на Севере! — пытаясь перекричать музыку, нагнулся лысый к бармену.
Девицы, мелькавшие перед глазами, как в калейдоскопе, не прерывая танца, опрокидывали бокалы с выпивкой, по-мужицки выдыхая и тряся головой. Изрядно пьяные, москвичи, выворачивая бумажники, сорили деньгами: швыряли на стойку, бросали на пол, засовывали свёрнутые банкноты в декольте, и женские лица сливались у них в одно, так что в пьяном угаре мерещилось, будто бар до отказа набит близняшками с пунцовыми от коньяка щеками, холодными глазами и широкими, развёрзнутыми, словно рудный карьер, ртами, которые смеялись, кричали и галдели так, что звенело в ушах.
— Чувствуешь себя олигархом? — обнимая сразу трёх девиц, крикнул седой.
— Мы и есть олигархи! — приплясывал лысый, и его заострённые уши кололи глаза.
Охранники расступились, и в бар в окружении бандитов вошёл Саам. Он оглядел танцующих москвичей и, кивнув бармену, прошёл к своему столику, из-за которого тут же поднялись девицы.
— Сделайте тише! — крикнул он, и музыка оборвалась. Стали слышны разговоры, смех, звон бокалов и шарканье стульев.
— Вышвырните их! — крикнули москвичи охранникам. — Музыку давайте!
— Не стоит ребята, не шумите, — хуже будет, — поманив рукой, хотел успокоить их бармен, но лысый, пошатываясь, направился к столику Саама.
— Был бы жив Могила, была бы стрельба! — нагнулся официант к бармену, и тот, кивая головой,
