потянулся за пистолетом, который хранил под стойкой.
— У нас корпоратив! — крикнул лысый Сааму, смахнув со стола пепельницу, гулко покатившуюся по полу. — Завтра придёте, а эта ночь наша! — И, обернувшись на бармена, щёлкнул пальцами: — Музыку!
Саам оглядел его с ног до головы, а затем, поднявшись, направился к выходу.
— Включи им музыку, пусть веселятся! Чтобы не говорили потом, что наш город злой и негостеприимный! — крикнул он бармену, и колонки, взвизгнув, загрохотали.
Утром, ёжась от холодного ветра, москвичи затолкали в машину опухших девиц и, что есть мочи сигналя, покатили по сонным улицам. Остальные девушки, подволакивая ноги, расходились из бара, тая в подворотнях и проулках, где в тишине гулко стучали их каблучки.
Пропажу московских гостей, не вернувшихся в гостиницу, обнаружили днём, когда они не появились и на фабрике. Мобильные телефоны не отвечали, а взятую напрокат машину в последний раз видели у бара «Три лимона». Пожимая плечами, охранники рассказали, что гости уехали утром, сняв трёх подружек, а бармен показал длинный счёт с четырьмя нулями и битую посуду. Вечером объявили тревогу, подняв на ноги полицию, и патрульные авто, мелькая проблесковыми маячками, с воем носились по лесным дорогам.
«Все мы на Севере гости!» — хохотала в кустах болотная выпь, когда разбившуюся машину, набитую переломанными телами, поднимали из заросшего оврага.
В баре было тихо и безлюдно, уборщица выметала пьяный смех, закатившийся в щели между досками, мятые окурки и обёртки от конфет. Вентилятор гонял над потолком спёртый воздух, поднятые на столы стулья расставили ножки, а в паутине клочьями висела серая, как пыль, бабья тоска.
— Южане жадные, — позёвывая, завёл привычную песнь бармен, протирая стаканы. — В средней полосе народ злой.
Сидящий за стойкой Саам ковырял вилкой в омлете, рассеянно кивая его болтовне.
— А на Севере — гостеприимный!
— А москвичи? — спросил Саам, подняв голову на бармена, и его зрачки сузились, как у змеи, готовой к прыжку.
— А москвичи — богатые, — не моргнув глазом, ответил он. — Но без тормозов.
Лютый проснулся рано утром, до звонка будильника, разбуженный автомобильным клаксоном и криками, доносившимися с улицы. Голые ветки на ветру чертили небо, бились в стекло, и ему казалось, что это Антонов стучит в окно, протягивая руки к его шее.
Протекавший кран возвратил в тайгу, напомнив самодельный умывальник, который саамы соорудили из пластиковой бутылки, подвешенной на дереве. По утрам Севрюга, фыркая, как кошка, умывала лицо ледяной водой, и щёки становились красным, будто их покусал мороз. Бреясь, Лютый гнал воспоминания, от которых щемило в груди, а в коридоре застал дочь, вернувшуюся под утро с вечеринки. От Василисы пахло коньяком и кислым мужским потом, а на губах, как шапка на воре, горели поцелуи.
— Дочка, давай уедем отсюда? — спросил Лютый, взяв её за подбородок. — Столько городов — выбирай любой!
— Уезжай, — пьяно пробормотала Василиса, — никто не заплачет.
Задевая выступы мебели, она прошла в свою комнату, рухнув на кровать прямо в одежде.
Кое-где на столбах ещё висели пожелтевшие от дождей портреты Лютого, а он уже превратился из преступника в жертву. Приправляя услышанные истории своими выдумками, люди обсуждали его мытарства, пока не натёрли мозоли на языках, опухших от сплетен. А толстая тётка, развешивая на балконе стираное бельё, косилась на летнюю веранду бара и уже сама верила, что в тот вечер видела Каримова, целившегося из ружья в Могилу.
— Мама, скажи, это он всех убил или нет? — протирая заплывшие глаза, спросила Василиса, присев на край кровати. — Мне иногда кажется, что он, и правда, не стрелял.
Оторвавшись от любовного романа, Лютая смерила дочь взглядом:
— Если бы он мог кого-нибудь убить. — поджав губы, она захлопнула книгу. — Если бы он вообще хоть что-нибудь мог, я бы жила как Антонова — полгода на курорте, полгода в кабинете косметолога.
Василиса легла рядом, положив голову на плечо матери, вспоминая вечер, когда сидела в машине Антонова, и он, разговаривая с отцом через опущенное стекло, гладил её ноги.
— Иногда мне кажется, что то, чего никогда не было, — было, а то, что было — выдумка. — прошептала она, грызя заусенцы.
Лютая, обняв дочь, вспоминала, как Савелий, краснея, стеснялся заговорить с ней, а купив букет роз, оставил цветы в подъезде на подоконнике, не решившись подарить. «Властный мужчина — хороший любовник, подкаблучник — хороший муж», — прочитала она в женском журнале и, подведя губы перламутровой помадой, утопила кнопку звонка. Лютый смущённо топтался на пороге, так что, оттеснив его плечом, она вошла без приглашения, а утром, поцеловав в лоб, сделала ему предложение. А теперь, перебирая в памяти семенную жизнь, чувствовала, что её прошлое, набитое, как чучело соломой, сплетнями, советами, сериалами, пустыми разговорами и чужими мужьями, похоже на старый глянцевый журнал, который, промелькнув яркими заголовками, стал невыносимо скучным.
Тихо постучав, она толкнула дверь в комнату мужа и, опустившись перед ним в кресло, уставилась в переносицу. Лютый, щёлкнув пультом, выключил телевизор, и в комнате топором повисла тишина.
Савелий смотрел на сидящую в кресле жену, но видел, как, растянувшись на земле, она стаскивает сапог со сломанным каблуком и, не поспевая за Саамом, чертыхаясь, бежит через лес босиком. «Долго он в лесу не протянет. Куда ему идти? Ни друзей, ни родственников», — зазвенели в ушах её слова, и Лютый подумал, что у женщин много лиц, и ни одного — настоящего.
— Савелий, — скрестив ноги, начала Лютая, и оба подумали, что она впервые назвала мужа по имени. — Савелий, скажи, это ты всех убил?..
Закусив губу, она нервным движением поправила халат. Лютый молчал, растерянно глядя на жену, и, подбирая слова, крутил в руке пульт.
Вчера она была у любовника, с которым встречалась, когда его жена навещала больную мать, и он, опрокидывая её на супружескую постель, щекотал шею жёсткими, как щётка, усами.
— Три месяца жил в лесу, боясь, что его посадят за то, чего он не делал, — хохотал мужчина, расстёгивая на ней блузку. — Таких неудачников днём с огнём не сыщешь.
Вспыхнув, Лютая оттолкнула его:
— Он придёт и убьёт тебя за то, что спишь с его женой! Посмотрю, как ты будешь веселиться с простреленной головой, — она пыталась застегнуть блузку, но перепутала пуговицы.
Ломая длинные ногти, Лютая принялась расстёгивать её, а в голове крутилась поговорка: «Кто неправильно застегнул первую пуговицу, уже не застегнётся».
Мужчина, побледнев, обнял её за плечи, пытаясь помириться.
— Слышал, что он сделал с Антоновым? — мстительно процедила Лютая, одёрнув юбку, и мужчина выкатил глаза.
Но когда она надевала пальто, поправляя причёску перед зеркалом, он вдруг расхохотался.
— Да он прощения просит, когда ему на ногу наступают. Его на работе лютиком зовут! Лютиком, представляешь?! — продолжая смеяться, он стащил с неё пальто и повалил на пол.
Лютая продолжала теребить край халата, пытливо глядя на мужа.
— Савелий, — повторила она, и её голос дрогнул. — Скажи, что это ты их убил!
Она пересела к нему на постель, накрыв руку жаркой ладонью, показавшейся ему холодной, как у покойницы.
— Я-я, — заикаясь, кивнул Лютый. — Я-я уб-бил…
Жена с сомнением посмотрела на него.
— Соврал?
— С-соврал, — кивнул Лютый, мечтая только о том, чтобы она поскорее ушла.
Лютая вскочила, как ужаленная, бросившись из комнаты.
— Как же я тебя ненавижу! — крикнула она в дверях, и Лютый подумал, что пора возвращаться в лес.
