Аэлита. Новая волна: Фантастические повести и рассказы

хотел я отблагодарить ее, как сам понимаю. Она же два года без мужика… Шарахнулась в сторону. Пришибленная клуша…

Оно и к лучшему — до сих пор не понимаю, что на меня нашло?

Нет уж, мне моей идиотки зачуханной хватит.

Захочется хорошо ночку провести — сниму кого-то. А моя выдра хоть и не фигуриста, зато воспитанию поддается. Стирает, полы моет иногда — и ладно. Пусть сидит на своем чердаке. Что она там делает — мне без разницы. Туда я года полтора не поднимался. Зачем?

Так и живем: она — сама по себе, я — сам по себе.

Скука. Дом-работа. Работа-дом. Рожи. Очкастые инопланетчики.

Каждый день.

Только одна радость осталась. Книги.

Я много читаю. Запоем. Не глядя на названия и имена авторов.

Но по большей части фантастику. Не ту, где про звездолеты — этого добра я насмотрелся. А ту, где про другие реальности — параллельные, перпендикулярные, еще фиг знает какие…

И так ведь хочется закрыть глаза и оказаться там, в мире, о котором читаешь!

Чтобы острый меч в руках.

Быстрый конь.

Бескрайняя степь, покрытая рубиново-алыми маками.

Или ромашками. Или… неважно — но чтобы до горизонта.

И дожди, сверкающие миллионами алмазных капель.

Медово-золотые горы.

Или…

Да что говорить?! Кому? Этому сброду? Вон их сколько — шатаются вокруг, в свои заботки мелкие погружены. Не думают, что где-то может быть столько прекрасного. Ну и пусть гниют, опутанные рутиной, пусть.

А я — не такой…

Серебристый вагон умчался, унес моих попутчиков. Дальше мне идти пешком. И думать, что этот день будет таким же, как и все те, прежние — прожитые и забытые.

Сворачиваю к дому…

…и едва не задыхаюсь.

Вот это удача!

Невероятная!

Единственная технология, которую так и не подарили людям, обиженно поблескивала в траве. Я огляделся — не наблюдает ли кто? Быстро поднял очки и сунул их в карман. Пусть торчит дужка — так и надо. Нормальный гражданин идет по улице и в кармане у него самый обычный предмет. Стилизованный под эту недосягаемую штучку, но ничего особенного.

Главное — не привлекать внимание. Идти спокойно.

А хотелось быстрее оказаться дома, надеть очки и… Что увидеть? Что? Перехожу на бег. От нетерпения. Это же надо! Я — обладатель тайны! Самой заветной, самой желанной тайны на Земле!

Не верится.

Стоп! Балбес! Ведь меня могут вести спецслужбы, войду в подъезд — возьмут, тепленького. И не то жалко, что возьмут, а то, что я в руках это чудо инопланетное держал, да не глянул ни разу.

Нет уж! Пошли вы все. Кто нашел, тот и пользуется, — и водружаю очки на нос.

Смотрю вокруг — так обидно! Ничего не изменилось, ничего! Все, как было — и деревья, и дома… Дорога, машины стоят… мячик забытый лежит… А вдруг нужно быть неземлянином, чтобы увидеть?

Вот и дом мой. И сосед-сморчок с третьего сидит — сейчас начнет про политику… Может, удастся пробежать мимо? Чтобы он не заметил? Кажется, задремал старикан. Или задумался…

Вокруг него кружат мухи, мотыльки, жуки… Синяя с оранжевым бородавчатая жаба пристроилась на приемнике — улыбается зубато… земноводное с зубами? Сдергиваю очки — нет ничего. Один старик сидит, задумался, под ноги глядит… А смотрю через стекла — они снова тут. Носятся, мельтешат… Зеленая навозная муха — жирная, с заплывшими глазами и толстыми пальцами на лапках… Стоп! Это же муха? Вроде бы… но почему-то напоминает крикливую бабенцию: раз в три-четыре месяца эта неопрятная мымра появляется в нашем подъезде и исчезает в квартире на третьем этаже. Иногда с ней приходит мужчина — рыхлый, точно разварившийся пельмень. Э… да вот же он — не то трутень с надорванным крылом, не то дистрофичный шмель, измазанный сажей. Ему тяжко летать, он постоянно шлепается в пыль, замирает, снова взлетает в попытке догнать супругу — и опять падает… И юркий мотылек с золотистыми крылышками тут же, порхает, попискивает восторженно: «Деда, а деда, расскажи еще про фею из добрых писем и чудовище в дымоходе!» И зеленая муха тотчас бросается ястребом, жужжит: «Не смейте ребенку глупостями голову забивать — дети должны расти прагматиками и реалистами».

Назойливым хором звенят кузнечики и грохочут цикады, словно две тысячи кастаньет. А жаба на приемнике то и дело хватает насекомых скользким языком, жует и выплевывает… И у каждой букашки — лицо человеческое. Маленькое, искореженное, но человеческое. И все звенят, дребезжат, кричат, плачут, просят, умоляют… а потом — срываются и уносятся… Жаба ковыляет вслед.

И старик остается один.

В ти-ши-не…

А вокруг — поле гладкое, белое… Мертвое.

И прорастает, вскормленное беззвучием, дерево. Из крови. Пульсирует ствол, перегоняя алую жидкость. Листья-капли набухают на ветках, срываются зловещим дождем. Но ни плеска, ни шороха, ни приглушенного звона…

Только всхлипывает приемник, словно устал кричать, изгоняя одиночество.

…Внезапно я понимаю, что старик смотрит на меня — испуганно-удивленно.

— Что с вами? Плохо?

— Нет, все в порядке.

Разворачиваюсь и ухожу. Нет, убегаю, спасаюсь от видения. А сердце забывает о ритме, сбивается, сволочь. Пора менять этот кусок мяса на хороший инопланетный «метроном». Пока не поздно…

Стою, прижавшись к стене, восстанавливаю дыхание. И думаю: надо бы выбросить эти очки.

По лестнице спускается клуша-разведенка. Шла бы дальше, видеть ее не могу. Но нет — останавливается, почту проверяет, роется в ящике, словно какой-то безмозглый идиот мог прислать ей любовное письмо или чек на миллион… Юбка с пятном на заднице — не смотрела, что ли, дура, в зеркало перед выходом?

Свет через мутное оконце проникает в подъезд, падает на ее рожу. Нет, нужно запретить бабам с такими лицами ходить по улицам. Глазки маленькие, блеклые, ресниц нет — выгорели? Или спалила, наклоняясь над своими кастрюлями? Кожа дряблая, серая. А прическа!!! Запущенный газон, а не прическа. Волосы торчат в разные стороны, словно банку клея на голову ей вылили да подвесили вниз башкой на целую ночь. И эти непонятные нитки, тянущиеся из головы, — цветные, толстые, тонкие — вьются, рассыпаются по плечам, спускаются на пол. Разрастаются, ложатся на ступеньки, сплетаются… узорами. Кружевами. Рисунками неземной красоты. Огонь, снежинки, кристаллы. И бисеринки по ним — светящиеся или матовые. Одни смеются, скачут по нитям солнечными зайчиками. Другие — лежат кляксами.

И нет ни подъезда, ни лестницы, ни почтового ящика: весь мир — узоры, переплетения, узелки, бусинки…

От меня тоже тянется ниточка. Серая, тонкая. Вплетается в кружево, петляет, рисует нехитрые завитки и… обрывается. Только узелок не дает моей нитке покинуть узор…

Кружевной мир покачивается, переливаясь, и расплывается. Громыхнула дверь, выпустив толстуху.