жизни.
Она оборачивается и замечает меня — незваного гостя. Смотрит пристально… всего мгновение. Или целую вечность. Разглядывает, словно не узнает…
И растворяется. А мир вокруг трескается, осыпается искрящейся пылью. Вот улетают птицы, а деревья пожирает неизвестная точка схода… та, из которой растет перспектива… Я остаюсь наедине с осиротевшей геометрией. И мне больше нечего ждать.
Нечего…
Закрываю лицо руками, не в силах смотреть. И лишь тогда понимаю, что последние произнесенные слова еще звенят в воздухе.
— …ухожу от тебя…
Уходит…
Нет, ушла! Уже ушла.
Почему же я не радуюсь? Ведь несколько минут назад я не ощутил бы ни капли сожаления. А теперь кажется, что потеряно так много… Но ведь я просто посмотрел на нее… внимательно. Всего лишь!
Что ж это такое? Неужели очки эти нас наизнанку выворачивают? Выпускают закованное в душу — и хорошее, и плохое.
Люди, живущие рядом. Как же так? Вы все оказались не такими, как снаружи. Обман… вместо серого однородно-вязкого вас наполняли цвета, краски, чувства…
А что со мной? Если посмотреть на
Нужно только подойти к зеркалу, взглянуть на свое отражение.
И…
— нЕльзяаАааааа, — шелестит над ухом, и чья-то рука осторожно избавляет меня от недавней находки.
Существо в темном балахоне стоит рядом. Не понять, как оно здесь оказалось. И когда. Кто-то Из Них. Понятно зачем — это должно было случиться…
И что дальше?
— Ну, мне известна ваша «страшная тайна». Теперь вы меня убьете?
Пришелец смотрит на меня укоризненно. Словно я сказал невероятную глупость.
— тебЯа нЕ наАаадДо уБиивАать, — произнесло существо, слегка склонив голову. — По- ЗднОоооооо…
Оно бережно прячет в футляр очки. Потом на миг замирает — и слегка преображается: становится выше, худее… чуть больше похожим на человека.
— Извиняюсь. Я не имею права оставлять это, — объясняет мне, как неразумному младенцу. — Вам нельзя даже знать об этой технологии.
— Почему?!
— Сначала вы разучитесь мечтать, быть разными. Как мы разучились… — мой гость произнес это печально. И мне показалось, что я разговариваю с женщиной. — После будете часами смотреть в зеркала и ждать появления удивительного и неповторимого. Того, что недоступно другим. А в итоге растеряете все… все до последней капельки… Мы не можем этого допустить. Вы для нас заповедник. Напоминание о том, какими раньше были все расы в галактике.
Существо продолжает говорить. Что-то правильно-нудное. Про то, что мы должны уметь видеть друг друга, не пользуясь невероятными технологиями. Про то, что все сокрыто в нас самих. И никакое стекло не подарит нам ничего нового. И не отнимет.
Но я уже не слушаю. Плетусь на кухню. Не знаю зачем. Наверное, чтобы не слышать эту инопланетную болтовню… Тупо пялюсь на холодильник. На вмятину в дверце… вспоминаю, как моя выдра осела на пол, держась за разбитую голову. А кровь, просачиваясь меж пальцев, капала на пол… За что я ее тогда?
И прежде, и после, не однажды — за что?? Но она никогда не плакала при мне.
Ни разу… А я ни разу не просил у нее прощения.
Вот они мы какие — заповедные. Глядите на нас. Восхищайтесь. Ужасайтесь.
Или не смотрите. Закрывайте глаза, чтобы не видеть…
Я знаю, почему Любой Из Них постарается от меня отвернуться… и почему моя зачуханная идиотка никогда не вернется.
Знаю.
У меня же были эти вожделенные инопланетные очки. И я смотрел на свое отражение. Пусть всего одну секунду. Или меньше.
Но я помню увиденное в зеркале…
Алекс Гарридо
Кукла
Сколько себя помнил, он мастерил кукол — из любого добра, что ни попадет под руку. Не постоянно, но рывками, запоями. Они не задерживались дома, расходясь по друзьям. Изредка он делал куклу в подарок специально — с такими легче было расставаться. Те же, что оставались в доме, какое-то время нежно любимые висели на стене, приколотые к обоям швейными булавками, потом оказывались заброшенными в небрежении в дальнем шкафу, нижнем ящике стола, застревали между папками и старыми журналами в секретере.
Ему советовали делать кукол на продажу — он соглашался, но так и не смог. Ему казалось, что они слишком наспех сделаны. Не так, как делают кукол на продажу, а как рисуют набросок, торопясь уловить ускользающую жизнь, которую легче передать малым количеством точных штрихов, чем подробным выписыванием деталей.
Но ему говорили, что его куклы прекрасны. Что они — не просто так.
Он и верил и не верил, зная, как небрежно приметаны с изнанки все детали, зная, что, если отвести шерстяные нити, изображающие волосы, от лица «манюни», станут видны узелки и стежки, да еще черными нитками, потому что белая катушка в момент вдохновения оказалась черт-те где, видимо в другой комнате или, может быть, на кухне — кто б ее искал?
Ни выкроек, ни прикидок заранее — никогда. Он ловил жизнь непосредственно из лоскутов, протягивая их между пальцами, укладывая так и эдак, резал криво, стегал широко, наскоро пряча неровные края и подтягивая стежками то, что торчало не на месте. Глаза он делал из круглых черных блесток. Этого добра у него было много: когда-то ими была обшита повязка на голову, ее еще мать мастера носила в молодости. В детстве ему досталось за распотрошенную просто так повязку. Под плотной чешуей зеркально-черных блесток оказалась капроновая сеточка. Это было давно. Потом блестки пригодились ему — он покупал другие, но с новыми, купленными в магазине, ничего не вышло. Манюни получались только с теми, старенькими, покрытыми по уже затускневшей поверхности тоненькими трещинками.
Мастер пришивал глаз черной ниткой, несколькими стежками-лучиками, и они вдруг оказывались распахнутыми ресницами вокруг блестящего зрачка. Рот мастер делал по-разному. Иногда даже просто подрисовывал фломастером улыбку, а то пришивал одну под другой две красные бисеринки — получались прелестные губки бантиком. Брови мог нарисовать, мог и вышить. Волосы нарезал из шерстяной пряжи и прядь за прядью пришивал к затылку. Мог оставить свободно болтаться по сторонам манюниного лица, мог с помощью ниток закрепить в умопомрачительной прическе. Пряжу выискивал в секондах — разрозненные моточки самых неожиданных цветов, и стоят совсем дешево. По секондам же — в ящиках с откровенным тряпьем — собирал лоскуты. Для того чтобы наряжать своих манюнь, выманивал и выклянчивал вышедшую из моды бижутерию у всех подруг и подружек. Как-то так из ничего собиралась красавица-манюня. Отдавая в хорошие руки, он целовал ее и наказывал вести себя хорошо и принести удачу в новый дом.
Еще он делал арлекинов и пьеро, ангелов, принцев в кольчуге, связанной на спицах из тонкой
