летописец этой, еще одной победы воинов Османа, потомок знаменосца, водрузившего зеленое знамя над поверженным Константинополем, столицей царств и христиан, молодой, звонкогласый Эвлия Челеби.
Прямая лестница ведет в алую кабину, поднятую над землей метров на десять. Эхо похоже на тюльпан. Эвлия Челеби в золотых одеждах, он как пчела на цветке.
Звенит его голос:
— Слава аллаху, господу миров милостивому, милосердному, держащему в своем распоряжении день суда. Тебе поклоняемся и у тебя про им помощи. Веди нас путем прямым, путем тех, которых ты облагодетельствовал, а не тех, которые под гневом, не тех, которые блуждают.
Молитва улетает в небо.
Тихо.
— Алла! — серебряный меч располосовал небо над головой Дели Гуссейн-паши.
— Алла! Алла! Алла! — прокатился вокруг стен Азова яростный рык стремящихся к победе.
И тотчас грянули пушки.
Турки били из всех стволов: из белелмезов — дальнобойных, стреляющих ядрами весом в три пуда; из хаванов — по городу навесным огнем; из кулеврин — дальнобойных, ядрами в полпуда; из мартенов: больших крепостных пушек — но стенам; из баджалашек — мощных пушек для разрушения башен; из эждердеханов, бююк — шапка, орта-шапка, кючуков, паранок. Ядра с кулак — с голову быка. Ломовые и с начинкой. Огнедышащий каменный дождь пал на Азов. Это было как гнев господа, как ярость сатанинская. Сразу же загорелись дома. Дым стлался по городу и валом, гонимый ветром, шел от палящих турецких пушек все туда же, под стены Азова. Клубы громоздились друг на друга, выстраивались в шаткие, покачивающиеся на ветру башни. Наконец весь этот призрачный дворец напоролся на острые зубцы стен и, перевалясь, рухнул на город, смешался с дымом пожарищ.
'Вот бы нам так же перевалить за стены', — подумал Мехмед.
К его лицу, стянув щеки до ломоты, прилипла старая, как высохший гриб, улыбка. Сначала ему это нравилось: оглушительная пальба, облака порохового дыма. И пожары! Людишки в городе — враги аллаха, падишаха и его, Мехмеда, небось прыгают, как рыбы на сковороде. Казалось, еще немного, и стены рухнут от одного грохота. Врассыпную, как муравьи из подожженного муравейника, побегут по полю очумевшие от каменной смерти казаки. И вот тогда Мехмед ринется в город, убьет всякого, у кого в руках оружие, и возьмет в рабство всех покорных, кому дорога жизнь.
Стены, однако, не обваливались, твердыня оставалась твердыней. Ни одного выстрела не прогремело в ответ.
Это не пугало, но это было странно. Это рождало предчувствия. Нелепые. В победе Мехмед не сомневался, и все же…
Рев пушек его уже не бодрил. Он поглядывал искоса на свой десяток. Как там они? Не подведут?
Запиликали пищалки.
Прибежали к стенам оба полка немцев-наемников. Десятку Мехмеда вручили лестницу.
— Вперед!
Вот и команда. Оказывается, пора. Пушки молчат. Мехмеда толкнули в спину. Он очнулся и побежал.
Лестница режет плечо. Угораздило родиться дылдой, вся тяжесть ему. Проклятые солдатики всегда рады облегчить себе жизнь. 'Дьявол с вами, отыграюсь у стены, — думал Мехмед. — Я буду ставить лестницу, а вы полезете'.
Под ногами пылит земля. Мехмед видит только землю. Пот застилает глаза. Утереться бы.
'Где ты, Элиф?'
А казацкие пушки молчат. Может, у казаков нет пушек?
Ров. Мужики в овечьих шапчонках заваливают ров камышом и землей. Это валахи и молдаване. 'Это их работа, — думает Мехмед. — Наша работа на стене'.
Всем десятком скатились в ров. Подняли лестницу. Поставили. Стоит. По лестнице пошли.
Мехмед наконец разогнулся. Огляделся. Ого! Сколько лестниц у стены. Пошли! Пошли!
Стрелки палят из пищалей, лучники пускают стрелы.
Весело!
Пожалуй, дело будет скорое. Надо свое не прозевать.
Мехмед вытащил из ножен меч, поправил шишак. Встал на лестницу. И в тот же миг земля пошатнулась, задрожала, а возле Водяной башни взлетела вверх, красная от огня и черная от дыма.
— Подкоп! — завопил кто-то, прыгая с лестницы вниз.
Мехмед тоже отбежал и остановился. Подкоп мог быть там,
где он только что стоял, а мог быть и там, где он стоит теперь.
— Немцы на подкоп напоролись! — крикнул Юрем, оказавшийся рядом с Мехмедом. — Триста человек — тю-тю!
— Они шехиды, — сказал Мехмед.
— Они гяуры.
— Но они умерли за дело Магомета. Вперед! Вперед! — заорал Мехмед, бросился к лестнице и полез наверх.
К нему потянулось копье. Он ударил по копью мечом и рассек его. И тут он увидел завитые в колечки усы, белозубую улыбку и черное дуло пищали. Сверкнул огонь, и Мехмед почувствовал, что летит. Очнулся он через мгновение на земле. Грохотало. Открыл глаза. Над ним летели языки огня и клубы дыма.
Крепость ожила.
Казаки выждали, пока под стенами будет густо, и начали палить из пушек и стрелять из пищалей.
Мехмед отстегнул шлем. Пуля срезала шишак.
— О, Элиф! Не твоими ли молитвами я еще жив?
Где-то рядом взвыло. Упала вместе с людьми лестница,
и в эту стонущую, орущую кучу малу сверху с хрястом влипали огромные каменья.
Мехмед подтянул длинные ноги к стене, прижался к нагретым солнцем камням и затих.
Он был жив и здоров и почти в безопасности, пить только хотелось.
— Хватит терпения — будешь жив, — сказал себе Мехмед и прикрыл голову шлемом.
Ухало, свистело, рушилось, а они сидели в подземелье и ждали приказа. Георгий подошел к Худоложке.
— Отпусти меня на стену. Чего мы сидим здесь?
— Значит, так нужно.
— Про нас забыли.
— Значит, и без нас хватает людей.
— Ну пусти ты меня за-ради бога!
— Дурак! — искренне удивился Худоложка. — Что, у тебя запасная голова есть? Сиди. Успеешь помереть.
— Худоложка, друг!
Худоложка поглядел парню в синие глаза.
— Бог тебя хранит! Ступай! Да вот что — бей да поглядывай. На войне и по затылку огреть могут.
Георгий кинулся было наверх, но Худоложка схватил его за руку.
— Возьми пищаль да пику. Куда ж ты без оружия? — притянул к себе и на ухо шепнул: — Воевать пойдешь в Топраков-город. Помни о деле рук своих!
Кивнул на черную нору. Нора вела в подкоп, где ждали своего часа двенадцать бочек пороха.
Георгий схватил пику, пищаль и помчался без оглядки воевать: как бы не передумали, не вернули.
У ворот, ведущих в Топраков-город, строилось войско. Здесь был сам Осип Петров.
Георгий увидел атамана и остановился, не зная, как быть, но атаман тоже увидал Георгия и знаком
