А другие девочки играют в дочки-матери и мне не нравятся.
И еще в саду все дети становятся октябрятами. А когда принимают в октябрята, дают нашей Мымре клятву, что в Бога они нипочем не верят. В церковь с бабушкой никогда не ходят.
Октябрята все рассказывают. И ничего не скрывают.
Значит, мне придется сказать ей про папу? А я не хочу про это никому говорить.
Пусть лучше я не буду октябрятом.
Я сказал маме, что буду сидеть тихо дома и никого не бояться. Пусть она ходит на свою работу. И учит других детей музыке.
Со мной мама заниматься не может. Потому что родных детей учить музыке — одна мука.
— С детством пора завязывать, — сказал дядя Сережа.
Он привез фотографии. И наши на Никицкой сбежались себя разглядывать.
Я посмотрел — все похожи.
Только я не похож. Хотя в черкеске. Почему-то я себя не узнаю. На самом деле я не такой. Внутри.
Бабушка говорит, что внутри у человека душа. А душа на фотографии не получается.
Наверно, я уже здорово набедокурил в своей жизни. Потому что бабушка повела меня в церковь. Исповедовать. Прямо в Сокольниках.
У нее здесь свой знакомый священник есть. Введенский!
Это у него такая фамилия.
Страшный как черт. Такой носатый. И глаза проворачиваются. Вот так. Бабушка говорит, что он видит всех насквозь.
Сначала мы его долго ждали. Потому что служба была.
Введенский пел шепотом. И дымил очень.
Потом он отвел меня в уголок и спрашивает:
— Сколько раз бабушку не слушался?
— Нисколько, — говорю.
— Крестись, голубчик!
Тут я только руку поднял. Вот эту. А он меня — бац по руке. Это… с испугу, значит, я руку перепутал.
— Проси у Христа прощения.
Я и сказал:
— Господи Исусе! Простите меня за все.
Так меня бабушка научила. Только она мне говорила, что надо сказать «прости», а не «простите». Но ведь Господь большой, а я маленький?! И потом, он не мой близкий родственник. Как Аня. Или тетя Галя.
— Ну вот и умница, — сказал Введенский. — Береги свою бабушку. Она у тебя золотая.
Как видите, моя бабушка не железная, а золотая!
Скоро она мне купит настоящий портфель. И я буду его собирать. К школе.
На днях бабусенька, вывернула брюки дяди Вани наизнанку. Получились как новые. А юбка тети Таси еще подождет. До осени. Сейчас у нас дел много.
Дворничиха родила сразу двоих. Дядя Жорж сказал, что она план перевыполнила.
Теперь Дворничихе дадут премию, и она купит Вовке велик. Наверное.
Я теперь на ночь молюсь. Почти каждый день.
— Господи! Иисус-с-Креста! Помогите нам жить, в такое время.
И обязательно добавляю: пожалыста!
Лосинка
Когда я надеваю сандалии с дырочками, приходит жаркое лето.
Летом надо жить у другой бабушки, Адельсидоровны. Полезно для здоровья.
Я беру с собой двустволку — играть в войну. Мячик — и тот, и этот. Чтобы не скучать.
Бабушкин дом недалеко от станции.
Вот сходишь с поезда и идешь не туда, к вокзалу, а сюда. И по проходу к автобусной остановке. Так намного ближе.
А на автобусе надо ездить только в крайнем случае. Бензином воняет. И очень укачивает. Может даже вырвать! Прямо в машине.
За углом — наша Нагорная улица. Только по канаве ходить не стоит. Там сплошная мокрота. А на дороге — сухая трава. Ведь тут машины не ездят. Потому что Лосинка — это не город, а дача.
Угадайте, какой дом бабушкин? Вот видите — береза двуствольная. А рядом калитка. Спускаешься, вот колодец, а за колодцем — дом. Только это не наша веранда. Здесь живет раввин с дочками. Бабушкин вход с другой стороны.
По лестнице надо ходить осторожно. Видите, две ступеньки совсем гнилые. И перила шатаются. Ничего удивительного! Крыльцо под открытым небом. И дождик все время капает и капает.
Начинается моя дачная жизнь.
Утром бабушка встает чуть свет. Завтракает на скорую руку. И бежит на станцию. Хотя у нее в ногах тромбофлебит и на животе грыжа.
Мы с дедушкой еще дрыхнем!
Бабушка работает теперь у Гиговского.
— Гиговский — это светило, — говорят в нашем доме. — Второго такого в Москве нет.
Раньше бабушка была большая барыня. Она только и делала что воспитывала детей и командовала прислугой.
А когда начался весь этот «кошмар», бабушка приехала в Москву и пошла на обувную фабрику мыть стекла.
Начальство — не дура. И сразу положило глаз на мою бабушку. Она ведь свободно балабонит по- немецки, по-французски, по-польски и даже по-иврейски. Но это теперь никого не волнует.
А сейчас нужно уметь пробиваться. Бабушка оказалась пробивной особой. И тогда ее с обувной фабрики бросили на Гиговского, который просто задыхался.
Теперь Гиговский за бабушкой как за каменной стеной.
Светило помогает советской власти рожать детей. А на плечах у бабушки целых два родительских дома. И она справляется блестяще.
— На днях сам Гиговский дал благодарность на бумаге и пол-оклада деньгами! — хвастается бабушка перед всеми знакомыми.
Дедушка встает и первым делом бреется своим «жилетом». Тут же порезывается! Но это не страшно. У дедушки есть такой белый камушек. От камушка сразу кровь останавливается.
А потом мы с дедушкой завтракаем. Завтрак у нас теплый, под подушкой.
Сам дедушка ничего не готовит. Он даже керосинку не разжигает. Потому что от керосинки может быть большой пожар.
Потом мы с дедушкой идем на станцию, за газетой.
Летом дедушка своего Маркса не читает и с головой уходит в политику.
На станции продают мороженое и лучшее в мире ситро.
Мороженое в вафлях бывает большое и маленькое. Дедушка мне покупает маленькое. Потому что от большого может заболеть горло.
Когда дедушка читает свою газету, его надо оставить в покое.
Я ухожу за дом и строю там шалаш из лопухов. Ко мне приходит Юрка с другой улицы. И мы строим вместе.
В Лосинке много ребят. Мы хорошо играем в войнушку. Как в Москве.
Только здесь никто не знает, что я гибрид.
