Первое, что я увидела, когда мы добрались до дома кассирши, был черный лабрадор, сидевший перед плотной стеной из стеблей подсолнечника.
— Привет, Меллори. — Армандо уже слезал с мотоцикла.
Я всеми возможными способами старалась не смотреть на собаку. Мне невыносимо было думать о ее судьбе.
— Лила, ты должна стать менее чувствительной. Нельзя, чтобы каждая мелочь, которая случается рядом, расстраивала тебя до такой степени.
Каждая мелочь? Видеть, как безумная женщина убивает невинную собаку, а другая ненормальная крошит бабочек, чтобы спасти сына? В моем мире это не считалось мелочами.
Армандо раздвинул подсолнечники, и мы прошли через сад страдающих синсемилл прямо в дом, не постучав.
— Нет времени для формальностей, — сказал Армандо. — Дорога каждая минута.
Даже секунда, потраченная на стук.
Кассирша лежала на своем матрасе из конопли в позе, чрезвычайно удобной для курения опиума, но в действительности она спала.
— Хола, Армандо, — произнесла она, не открывая глаз, словно видела сквозь закрытые веки. — Хола, Лила.
Потом кассирша словно на пружинах вскочила на ноги. Насколько я могла видеть, она не садилась и даже не сгибала ноги в коленях.
— Посмотри-ка, ты видела? Вот поэтому-то мы здесь. Эта женщина способна практически на все.
— Мы пришли сюда, потому что у нее есть противоядие.
— Конечно, и это тоже.
— Qué puedo hacer por usted? (Что а могу сделать для вас?)
— Диего очень болен. Он проглотил кусочек той мандрагоры, которую мы вытащили в твоем подвале.
— Qué pasó? (Как это случилось?)
— Лила накормила его, чтобы заставить заниматься с ней любовью.
Кассирша выглядела напуганной.
— Лурдес не смогла помочь ему.
— Ella probó con las monarcas?
— Да, она дала ему бабочек-монархов.
— Entiendo. (Понимаю), — произнесла она.
— Нам нужно противоядие. — Я сказала это так спокойно, как только могла, хотя единственное, что мне хотелось сделать, — бежать по ступенькам вниз в ее наполненную ядом темницу.
Кассирша опустилась на конопляный матрас
— Что вы делаете? Вставайте! Вспрыгивайте, как вы сделали это раньше! Заставьте ее встать. — Я обращалась к Армандо.
— Я не могу заставить ее что-либо делать!
— Siéntese, siéntese. (Садись, садись.)
— Я не собираюсь сидеть. У нас нет времени. Скажите ей, что у нас нет времени.
— Если она хочет, чтобы ты села, на то есть причина. Она кассирша. Она ничего не тратит попусту, особенно когда речь идет о времени.
Мы сели на конопляный матрас.
— El hombre que estaba aqui, el del pelo bianco. Él tomó el lirio del valle.
— Что она говорит?
— Она говорит, что человек, который был тут в тот день, человек с белыми волосами, забрал ландыш.
— Ну так и что! — закричала я. — Нам нужно противоядие.
— Это и есть противоядие, — сказал Армандо. — Ландыш — еще одно из девяти растений. Это растение силы и противоядие против яда мандрагоры.
Я встала.
— И у вас больше нет?
— El lirio del valle es una planta común. Hay muchas, pero no aqui, en Мéxico. Ella la trajo, у la crió. Era creación. Su bebé.
— Что?
— Она говорит, что ландыш — обычное растение. Их много, но они не растут здесь, в Мексике. Она привезла сюда один и вырастила его сама. Это ее творение, ее ребенок.
— Где он?
— En los bosques secos de Inglaterra у partes del norte de Asia. (Они в сухих лесах Англии и Северной Азии.)
— Спросите ее, сколько у нее есть?
— Cuántas hay?
— У нее был только один.
Совершенно убитая, я в изнеможении оперлась о стену.
— Почему она ничего нам не рассказала, когда продавала мандрагору?
— Я же говорил тебе, что она экономит время. Рассказывать о ландыше без очевидных причин было, по ее мнению, просто потерей времени.
Армандо поднялся.
— Muchas gracias, — сказал он кассирше.
— De nada.
— Поблагодари ее.
— Gracias.
— De nada.
«Бесчувственная сука», — подумала я. Наверняка у нее есть еще одно из этих растений, запрятанное где-то в ее темнице.
Когда мы вернулись домой, Диего выглядел заметно хуже.
— Противоядие? — спрашивала уже откровенно напуганная Лурдес.
— Нам не удалось его достать — пока.
Лурдес Пинто издала звук, который могла издать в отчаянии только мать, — звук, похожий на волчий вой. Я закрыла уши: это была моя вина.
Диего бормотал, словно вырываясь из глубокого сна на короткое время. Даже когда он наконец открыл глаза, похоже, он нас не узнавал. Руки его были скрещены на груди, у сердца, как у старой женщины на похоронах, и было очевидно, что боль в груди была физической, а не душевной. Хотя вполне возможно, его терзало то и другое.
За те часы, что мы ездили к кассирше, он словно уменьшился в размерах. Как будто его тело знало, что мы не добыли противоядия, и пыталось сохранить энергию тем, что съежилось. Его кожа была липкой и холодной, хотя сам он весь горел. Я пошла за влажной тряпкой, которая стала теплой, как только я протерла ему лоб. Я полоскала тряпку в холодной воде и протирала его вновь, пытаясь выгнать болезнь из тела и вернуть к жизни, чтобы увидеть того Диего, который разговаривал с духом оленя, того, настоящего, который родился в свой двадцатый день рождения.
Кровавая пена появилась в уголках его губ. Я издала долгий скорбный крик, сравнимый только с криком его матери, которым она признала свое поражение.
— Вернись! — закричала она и бросилась к Диего: все ее попытки скрыть свои чувства рухнули.
Армандо оттащил Лурдес от сына и, чтобы Диего не захлебнулся кровавой пеной, повернул того на бок и лишь потом позволил ей вернуться. Спокойные уверенные движения Армандо, казалось, успокоили ее, и она утешилась тем, что устраивала Диего по возможности удобно.
— Его состояние не улучшается, — сказал мне Армандо, когда Лурдес уже не могла нас
