— Но… но…
— Помолчи, дорогой, пусть Роджер сам все расскажет, — мягко остановила меня Аморель, но при этом она так крепко сжала мою руку, которую держала в своей, что это было яснее всяких слов.
— Собственно, тут и нечего особенно рассказывать, нехотя произнес Шерингэм. — И потом, это не слишком приятная история. Каким-то образом Скотт-Дейвис смог ее убедить, что действовал из лучших побуждений, когда искупал Тейперса в бассейне, и затем он вытянул из нес обещание выйти за него замуж. Она сама призналась мне в этом, хотя и не осознавала важности собственных слов. И еще она мне рассказала, что он очень настаивал на том, чтобы обручение оставалось в секрете еще несколько дней. Она утверждает, что никому об этом не рассказывала, потому что не хотела ни с кем обсуждать свои личные дела, к тому же какое все это теперь может иметь значение. Я, конечно, согласился с ней, но предупредил, что лучше ей и дальше продолжать в том же духе, и она обещала молчать. Я не стал сильно напирать на необходимость соблюдения тайны, чтобы она не заподозрила, что я знаю правду, но, полагаю, она и сама заинтересована держать язык за зубами. Что касается просьбы Скотт-Дейвиса хранить в секрете их обручение, то, думаю, здесь все ясно, не так ли? Он боялся, что миссис де Равель выкинет какой-нибудь фокус. Он был уверен, что она припрятала что-то в рукаве для него, но еще не разобрал, что бы это могло быть, поэтому он хотел все выяснить до оглашения помолвки. В тот же вечер миссис де Равель весьма кстати раскрыла ему свои карты. Она собиралась разыграть откровенную сцену разоблачения прямо на глазах у мужа. Ваш кузен был вовсе не дурак, Аморель. Он сразу понял, что у Эльзы непременно откроются глаза на то, что он собой представляет, и что женится он на ней исключительно ради денег. У него была всего одна ночь, чтобы принять меры, после которых замужество станет для девушки неизбежным а там пусть себе её глаза открываются как угодно широко, дело будет сделано; её чувства при этом в расчет не принимались. И он выбрал самый очевидный способ. Миссис де Равель, которая выработала своего рода шестое чувство в отношении всего, что касалось Скотт-Дейвиса, той ночью услышала, как в коридоре скрипнула половица. Она встала с постели и выглянула в щелку двери — как раз вовремя, чтобы увидеть, как Скотт-Дейвис скрылся в комнате Эльзы.
— Ох, — выдохнула Аморель срывающимся от волнения голосом. — Но почему же она не попыталась его остановить, или не позвала Этель, или не предприняла еще что-нибудь?
— Разве миссис де Равель производит впечатления такой уж доброжелательной особы? — спокойно ответил Шерингэм. — Она приготовила свои розги для Эрика, которые, как она считала, должны была привести его в повиновение, к тому же она ненавидела Эльзу. Ей вообще свойственна безжалостность кошки, мучающей мышь, и поэтому возможность жестоко отомстить сопернице с помощью самого Скотт- Дейвиса ее позабавила, пусть даже для этого ей пришлось допустить, чтобы и любовник получил некоторое удовольствие. Должно быть, той ночью она испытывала страшные муки ревности, но вынесла их, убедив себя, что так она сможет как нельзя лучше отомстить Эльзе. Однако, как и большинство эгоцентричных людей, она недооценила своих соперников. Эрик не пришел к ней как побитая собачонка на следующий день, напротив, он бросил ей в лицо известие о своей помолвке как пощечину. И Эльза Верити не отвергла его с отвращением, узнав о нем все правду. Она решила, что это ниже ее достоинства, и предпочла его застрелить.
— И что же, Сильвия сама вам это рассказала? — удивилась Аморель.
— Скажем, она призналась под моим давлением, — осторожно ответил Шерингэм. — Она сказала, что видела, как Скотт-Дейвис заходил в комнату Эльзы. Я спросил её, почему же она сразу не предприняла никаких шагов, а она в ответ только зевнула и пожала плечами, мол, с какой стати она должна была вмешиваться, это вообще не ее дело, пусть себе люди развлекаются как хотят. Хотя ее истинные мотивы были очевидны.
— Но ей-то не приходило в голову, что Эльза…
— Застрелила его? Нет, конечно. Она с самого начала недооценивала ее, и продолжает делать это и сейчас. К тому же она была уверена, что это совершил ее муж в припадке ревности.
— А как, по-вашему, Эльза это сделала? — невозмутимо поинтересовалась Аморель.
— Разве не ясно? Эльза была тем человеком, с кем Скотт-Дейвис намеревался встретиться, и Эльза знала, где он оставил ружье, и именно Эльза, Тейперс, была той женщиной, которая стояла и ждала за поворотом тропинки — как ты сам проницательно заметил. Вы знали об отпечатках ног, Аморель?
— Да.
— Признаюсь, одно время я думал, что следы были вашими. Размер ваших туфель в точности подошел. Потом я обнаружил, что туфли Эльзы подходят с тем же успехом.
— Да, у нас с ней одинаковый размер.
— Аморель! — вдруг вмешался я. — Я не думаю, что…
— Что?
— Да так, ничего… — слабо проговорил я. Аморель опять так сжала мою руку, что сомневаться не приходилось: она не хотела, чтобы я ее прерывал.
— Так, значит, вот как это было? — медленно проговорила Аморель. — А теперь нам троим предстоит забыть об этом, и пи единая душа больше не узнает?
— Вот именно. Завтра вынесут вердикт о смерти в результате несчастного случая, и дело будет закрыто.
— Да-а. — Я смутно видел профиль Аморель, которая сидела, устремив взгляд в темноту. — Знаете, Роджер, тихо сказала она, — и слава богу, что он мертв. Такие люди недостойны жить. По-моему, это здорово, что нашелся хоть кто-то, обладающий достаточным мужеством, чтобы это признать — и исправить…
— Согласен, — ответил Шерингэм.
Мы еще немного посидели молча. Внизу, в чаще, где Скотт-Дейвис встретил свою заслуженную смерть, жалобно заухал филин. Море вдалеке мерцало отблеском лунного света.
— Бедная Эльза, — прошептала Аморель.
Эпилог
Наконец-то моя рукопись подошла к концу.
Прошло уже три года с тех пор, как я начал с таким отчаянным упорством трудиться над ней жарким летним вечером в своей спальне в Минтон-Дипс. Причины, которые заставили меня закончить ее, очень разнятся с теми, по которым она появилась на свет. И теперь я уже могу сказать, что эта последняя совершенно не совпадает с той причиной, которую я предусмотрительно поместил в предисловии к своему рассказу.
Короче говоря, я приступил к этому повествованию исключительно ради полиции.
Когда три года назад я осознал, что подозрения полиции в связи со смертью Эрика Скотт-Дейвиса все больше и больше сосредоточиваются на мне, я постарался не поддаваться панике и сохранить голову на плечах. Я знал, что необходимо что-то срочно предпринять, и немедленно приступил к действиям. Было ясно, что инспектор Хэнкок строит свои подозрения на основании двух гипотез, обе из которых неверны. Первая заключалась в том, что у меня была самая идеальная возможность застрелить Скотт-Дейвиса, поскольку я был единственным, кто находился внизу у реки во время второго выстрела; и вторая — в том, что я единственный имел для этого мотив. Если с первой я еще мог справиться, доказав очевидный факт, что Скотт-Дейвис никак не мог быть убит вторым выстрелом, вторая гипотеза требовала к себе более тонкого подхода.
Когда расследование только начиналось, я был очень озабочен тем, чтобы никакие слухи, указывающие на кого-то другого, не достигли ушей полиции. Вскоре, однако, я понял, что это совершенно излишнее донкихотство. В конце концов, не будет никакой несправедливости по отношению к остальным, если полиция откроет для себя очевидную истину: пусть у меня и был мотив для убийства, но, в таком случае, и у каждого человека в пашей маленькой компании (за исключением разве что Эльзы Верити) тоже был свой мотив причем куда серьезнее моего. Если бы дело касалось лишь одного конкретного человека, возможно, я принял бы другое решение. Но если количество когда-либо могло оказаться преимуществом, то это был как раз такой случай. Если показать полиции, что буквально каждый был заинтересован в смерти Эрика, как она сможет выделить в качестве виновного кого-то одного? Если поодиночке мы уязвимы, то вместе мы в безопасности. Суд запутается, дело усложнится, и ничего нельзя будет ни распугать, ни доказать.
