После этого я решил, что полицию нужно как можно подробнее проинформировать обо всех событиях, которые предшествовали смерти Скотт-Дейвиса, вместе со всеми подводными течениями и скрытыми интригами, которые и подскажут необходимые мотивы. Но как это сделать?
Было бы бессмысленным для меня рассказывать им что-то на словах. Любое мое заявление сразу подверглось бы сомнению как попытка отвести подозрение от себя, его бы тщательно обнюхивали и прощупывали со всех сторон, и вряд ли оно прозвучало бы по-настоящему убедительно. Мне оставался единственный путь — донести до них то, что мне известно, таким образом, чтобы они подумали, будто обнаружили это сами, как бы против моей воли. Но опять-таки, как?
Вот тут и родилась идея изложить все это в форме дневника, восстановив содержание наших разговоров, описывая каждое событие как только что произошедшее. Я знал, что за каждым моим шагом будут следить. Если спрятать рукопись так, чтобы они это заметили, её, несомненно, извлекут из тайника и внимательно прочтут. Меня забавляло, когда я писал, как якобы старался не попасться никому на глаза, пряча свою рукопись между корней кустарника, и проверял, не следили ли за мной. В действительности я сделал как раз обратное — убедился, что за мной был 'хвост'. Мне нетрудно было так пристроить крышку коробки, чтобы потом сразу понять, открывали её или нет. Конечно же её открывали.
Вот такова была истинная причина, побудившая меня написать первую сотню страниц этого рассказа. Когда необходимость его продолжать отпала, и мы с Аморель отбыли в несколько запоздалое свадебное путешествие справлять наш медовый месяц, я отложил рукопись — как тогда думал, навсегда. Но не в моем характере бросать на полпути то, к чему я уже приложил какие-то усилия. Наткнувшись на эту рукопись несколько месяцев спустя, я пополнил ее несколькими новыми главами, уже для собственного развлечения и в качестве умственного упражнения, и так дело продолжалось и далее. Однако я до сих пор не решил, стоит ли публиковать ее. Я нарочно изменил все имена, чтобы теперь (когда Эрик Скотт-Дейвис и его безвременная кончина порядком подзабыты) никто не смог бы узнать в моем повествовании реальных людей и событий.
Если я все же решусь, этот эпилог не будет опубликован вместе с остальной книгой. Я пишу его исключительно для собственного удовольствия, и уничтожу сразу же после того, как закончу. Такие вещи опасно хранить, но я с возрастающим волнением предвкушаю возможность увидеть изложенным на бумаге то, что намереваюсь сейчас рассказать. Если бы дело приняло другой оборот…
Эти три года стали для меня очень счастливыми. Работая бок о бок на благо Стакелея и его обитателей, мы с Аморель еще крепче привязались друг к другу, превратив в глубокое чувство тот первоначальный импульс (замешанный, без сомнения, на смеси страха и благодарности), который толкнул нас друг к другу. Положа руку на сердце не могу сказать, чтобы мои планы по превращению Аморель в настоящую леди осуществились, как я предполагал. На самом деле тс, кто знал нас обоих до и после женитьбы, утверждают, что я изменился куда больше ее. И, видимо, они правы, поскольку Аморель осталась практически той же, в то время как я… — звучит как парадокс, но это так, — чем старше я становлюсь, тем моложе себя чувствую. Мне остается только надеяться, что под благотворным влиянием Аморель этот процесс будет продолжаться бесконечно.
Как странно вспомнить, что когда-то я стоял буквально в шаге от виселицы.
Только ли благодаря Шерингэму я не сделал этот шаг? Трудно сказать. Лично я думаю, что тощее дело, которое полиции удалось выстроить против меня, было явно недостаточным для ареста, но даже если его и хватило бы, суд вряд ли вынес бы мне приговор на основании столь шатких улик. Тем не менее я благодарен судьбе, что мне не довелось проверить, насколько я близок к истине.
Еще более странно подумать, что, не сделай Джон Хилльярд того первого выстрела, подозрение так никогда и не пало бы на меня. Несомненно, именно такие случайные совпадения рушат иногда самые хитроумно спланированные преступления. Конечно же, задумывая убийство Скотт-Дейвиса, я не принял во внимание подобную возможность, она просто не пришла мне в голову.
Теперь я понимаю, что поступил слишком амбициозно, решившись застрелить Эрика. Но в то время я, должно быть, и был полон амбиций. Мне и в самом деле казалось, что моим истинным предназначением было восстановление справедливости в мире. Я был уверен в собственной непогрешимости, и меня не просто расстраивало, когда окружающие не разделяли то же мнение, я чувствовал своим долгом, подкрепленным моей добродетелью, исправить их пагубное заблуждение. Теперь-то я осознаю, что был чересчур самоуверен, но самоуверенность часто произрастает на почве преувеличенного чувства долга; и то, что это произошло в моем случае, я считаю весьма любопытным проявлением этого. Я знал, что Эрик Скотт-Дейвис за свою короткую жизнь не принес ничего, кроме несчастий всем, кому довелось с ним столкнуться; для этого мне не требовалась даже теория Джона о том, что такая жизнь не только не полезна обществу, но и положительно вредна. Я знал, что само его существование означало для многих людей не просто несчастье, а катастрофу. Очевидно, что для пользы большинства Эрика следовало исключить из списка живущих. А поскольку никто, по-видимому, не собирался взваливать на себя эту задачу, я пришел к выводу, что это мой прямой долг перед обществом.
Я застрелил Эрика не из-за Аморель, и не из-за Эльзы Верити, и не из-за Этель, и не из-за Поля де Равеля — и вообще не из-за кою, тем более не из-за себя. Я сделал это на основании искреннего и, если можно так выразиться, непоколебимою убеждения в том, что в случае с Эриком единственным разумным решением может быть только пуля, а поскольку я один обладал достаточным моральным мужеством, чтобы признать это, я просто не имел права не исполнить свое высшее предназначение. Любопытная форма тщеславия, как я теперь понимаю, но и теперь я не сомневаюсь в справедливости своего вывода, хоть я и пришел к нему необычным путем. Сколько людей смогли наконец спать спокойно после смерти Эрика Скотт-Дейвиса!
Помню, в самом начале этой книги я писал, что собираюсь подробно изложить все события за исключением одной детали, раскрытие которой может причинить боль другому человеку. Думаю, я сдержал свое обещание. То, что именно мой палец нажал на курок, вряд ли станет таким уж сюрпризом, поскольку я не прилагал никаких особых усилий, чтобы скрыть этот факт. Более того, в предисловии к своему рассказу я прямо заявил, что повествование будет вестись с точки зрения преступника. Я завуалировал только сам способ убийства, который я применил, поскольку, если бы я описал его, это представило бы Аморель невольной пособницей преступления, участвовавшей в его сокрытии, а это, безусловно, расстроило бы ее. Однако чтобы мой логический ум получил удовлетворение от завершенности повествования, я изложу здесь этот метод, пусть даже мир никогда не увидит мою книгу с этой аккуратной концовкой.
Весь мой план строился на типичных недостатках человеческой психологии.
Средний человек видит только то, что ожидает увидеть. Если вы ему скажете, что он видит кролика, то именно его он и увидит, и сухой папоротник вдалеке, на который вы ему укажете, в его воображении приобретет длинные кроличьи уши и беленький хвостик. Поэтому я не сомневался, что, если полдюжины глаз будут настроены увидеть живого Эрика, они и увидят живого Эрика, пусть даже все это время они будут смотреть на его труп.
Так и вышло. Они увидели (и готовы были потом подтвердить это под присягой), как Эрик смеялся, жестикулировал, и — я уж не знаю, что еще, скажем, двигал ушами; один или двое даже слышали, как он разговаривал, и готовы были повторить его слова перед судом, хотя все это время он был уже несколько минут как мертв — более того, умер прямо перед их глазами, и они ничего не заподозрили. Потому что я застрелил Эрика во время нашей сценки, заменив холостой патрон, которым Джон зарядил ружье, на боевой прямо перед носом у кучки наблюдателей.
Конечно я сделал все возможное, чтобы укрепить их заблуждение.
Накануне утром я сделал все необходимые приготовления. Я прикрепил к маленькому бревну раздвоенный сук, который должен был послужить рычагом, так что когда тело лежало на одном конце этого сука, я мог незаметно для зрителей нажать ногой на другой его конец, скрытый в траве, и таким образом заставить тело выгибаться посередине. Еще я оставил в траве леску с петлей, которую я затем набросил на ногу Эрика и смог, стоя над ним, создавать впечатление, будто он болтает в воздухе ногой. Конечно я предварительно убедился, что с такого расстояния леска не будет видна. Пару раз, когда я наклонялся над ним, я издавал неприятный ослиный крик, который все также сразу приписали ему. Сама роль, которую я играл, позволила мне удерживать всех на солидном расстоянии от тела.
Оглядываясь назад, я сегодня ощущаю ужас перед теми опасностями, которые тогда готов был взять на себя. В то время я был уверен, что предусмотрел малейшие детали, но сегодня понимаю, что
