и от Зеленых озер букеты Все ближе по улице Замковой — и уже ничего, лишь облако стоит над Секцией оригинального творчества Кружка полонистов. (с. 169) Возглавляет шествие Мицкевич (как известно, он умер в Константинополе) с Марылей Верещак, юношеской своей любовью. А рядом — реалии из юношеских походов и литературных занятий автора. Эта удивительная процессия соединяет филоматов и товарищей поэта из Клуба бродяг в некое карнавальное шествие, очень, кстати, уместное в Вильно. А весла, прутья, букеты у них общие, как и улица Замкова, что рядом с университетом.
В четвертой части, состоящей из одного четверостишия, перед читателем предстают своеобразный итог и переключение из карнавальности и юношеского веселья в серьезный регистр подведения итогов, автор словно оглядывается назад на длинную вереницу людей, уходящих вглубь — памяти, времени, истории.
А книг мы целую библиотеку написали. А стран — не измерить — исколесили. Битв много-много мы проиграли. И вот нет ни нас, ни Марыли. (с. 169) Милош — непростой поэт, и порою к его стихам просто необходим реальный комментарий. Может быть, поэтому он охотно давал его сам: «Это стихотворение интересно потому, что здесь некая идентификация с Вильно XIX века, показана некая непрерывность Вильно. Марыля, филоматы, полонисты, наши годы и университет начала предыдущего столетия — построение такого моста вполне оправданно, по моему мнению»[236].
В пятой части в коротких стихах поэтические перечислительные ряды, короткие сценки (живущие в стихотворении скорее номинально — «поклоны в солнечном свете после мессы») и аллюзии, стилистика сентиментального мадригала XVIII века продолжают ту же «непрерывность», в то же время напоминая о грозных событиях XX века. Перед нами игра, литературность, но не идиллия (сразу введен диссонанс), а с другой стороны — ощутимо предчувствие грядущих катастроф, которое было свойственно в те годы поэту и его литературному окружению.
Жалость и пониманье высоко мы ценим, Ну и что? Мощь тела и слава, поцелуи и «браво», Кому все? Медики, правоведы, бравые офицеры в черной яме. Меха, ресницы, браслеты, Поклоны после мессы. Отдохновенье. Доброй ночи, перси нежные, Пусть снятся вам сны блаженные, без боязни. (с. 170) В шестой части оживает масонская ложа «Усердный литвин» и опять стерты границы эпох.
Заходит солнце над ложей Усердного Литвина И зажигает огни на портретах с натуры. Там сосны Вилия обнимает, и черного меду несет Жеймяна, Меречанка спит в ягодниках у Жегарина. Но подсвечник тебанский внесли лакеи И на окнах задвинули за портьерой портьеру. И когда, снимая перчатки, подумал: пришел я первым, Увидел, что все глаза устремлены на меня. (с. 170) Такая ложа действительно существовала. Но у Милоша это понятие используется «в смысле заговора элиты, в которую надо быть принятым… „Ложей“ этого рода был Академический клуб бродяг, в котором я оказался сразу после поступления в университет; а несколько позже… таким же был К. И., то есть Клуб интеллектуалов… В этих „ложах“ я вижу романтическое наследие — мечту о спасении человечества „сверху“, с помощью „просвещенных умов“»[237].
Шестая-седьмая части обозначили какой-то центр, перелом. Принадлежность к масонской ложе здесь условна, как принадлежность к особому виленскому братству, а может быть, и духовная принадлежность двум мирам. Эта двойственность высказана прямо в седьмой части — «время меня надвое разделяет» (с. 171): на «здесь» и «там тогда».
Когда позабыл я жалость, и то, что гнался за славой, и о том, чем быть не пытаюсь, Над горами, землей, потоками Несли меня грифы и смоки, Случайности и зароки.
