именно возможностью нормального. Кроме того, как раз там я прочел польских романтиков и, читая их, стал смутно предчувствовать свою грядущую неестественную судьбу, хотя самое дикое воображение не могло бы в то время нарисовать картины моего личного и исторического будущего»[244].
Если вернуться к филоматскому коду Вильно Милоша, то эти достоверные образы-воспоминания укладываются в тот же хронотоп, повторяют те же сюжеты, которые известны из воспоминаний самих филоматов (и о них), их переписки, вошедшие в литературную легенду этих мест. Воздействие романтической ауры того далекого времени, витавшей и над вновь открывшимся в начале XX в. университетом, и над всем городом, чувствовали тогда многие; об этом и писал Милош. Осознание «архетипичности» этой молодой жизни, включенности ее в уже выработанные формы придет позднее, когда поэт вернется к этим воспоминаниям. И оценка значения, ценности лет ученичества для складывания личности и творчества у Милоша выражалась также во многих чертах сходно с тем, как она звучала у филоматов, поколения Мицкевича. Думается также, что не раз отмечавшиеся черты сходства личности Милоша с Мицкевичем появились не случайно: они вырастали именно из этой общей почвы. Характерно и следующее размышление Милоша: «Меня интересует изменение, которое претерпевает в сознании реальность, замкнутая определенными датами. Также и как материал, из которого творятся легенды»[245].
Поэма «Gdzie wschodzi slonce i kiedy zapada» («От восхода солнца до заката») названа стихом библейского псалма (Пс. 113:3)[246] и входит в одноименную поэтическую книгу (1974), в которой поэт размышлял о цивилизации и ее конце, о XX веке, о смерти, обращался к различным воспоминаниям.
Это произведение называют opus magnum Милоша, «полифонической фугой», новым видом дигрессийной поэмы — поэмы отступлений, в ней сочетаются поэзия и проза, примечания, выписки, комментарии, цитаты, где поэт непосредственно обращается к читателю. В ней Милош осуществил, по-видимому, то, о чем писал в «Ars poetica?» (1968):
Я всегда тосковал по форме более емкой, Которая не была бы ни слишком поэзией, ни слишком прозой И позволяла бы объясниться, не обрекая кого-то, автора, или читателя, на чрезмерные муки. (Перевод В. Британишского)[247] В поэме «два центра — Литва и Калифорния — часто накладываясь один на другой, создают новую реальность»[248]. Милош поясняет, что по мере жизни в Калифорнии у него усилилась «потребность расположить себя конкретно в истории, в определенном месте. Во всем прошлом данного места»[249]. Речь идет о задаче поэзии вообще и о своей задаче как поэта. В этом контексте появляется и Вильно — в заключительной части «Dzwony w zimie» («Зимние звоны», 1974). Город — точнее, один только локус — предстает детально и описательно.
Зато о чем расскажу сейчас, не будет вымышлено. Улочка, почти напротив университета, Действительно называлась так: «Литературный заулок». На углу книжная лавка, но там не тома, а старье, Тесно, аж до потолка. Без переплетов, перевязаны бечевкой, И печать и письмо, латиница, кириллица, Еврейские буквы. Столетние, трехсотлетние. Сейчас думаю, что была то судьба непростая. Из той книжной лавки виднелась напротив Наискосок такая ж другая. И хозяева схожи: блеклые бороды, Длинные халаты, покрасневшие веки. Не менялись с тех пор, как Наполеон здесь проехал. Не менялось ничто здесь. Преимущество камня? Они здесь всегда, так им полюбилось. За другою лавкой Сворачиваешь вдоль стены и минуешь дом, В котором поэт, славный в городе нашем, Повесть писал о княгине прозваньем Гражина. Рядом деревянная брама, усеянная гвоздями Огромными, в ладонь. Направо под сводами Лестница с запахом краски, там я живу. Не то чтобы сам выбирал «Литературный заулок», Но так сложилось, комната там сдавалась, Низкая, с окном в эркере, с широким дубовым ложем, И печь грела жарко в ту суровую зиму, Сжигая поленья, что из сеней приносила Старая служанка Альжбета. Казалось бы, нет явного повода, Ведь скоро уехал и подальше, Чем любые дороги через леса и горы, — Чтобы здесь вспоминать ту каморку. Но я принадлежу к тем, кто верит в апокатастазис. Это слово сулит движенье обратно, Не то, что застыло в катастазисе…[250] Милош определил свой метод как апокатастазис и дал его объяснение уже в самом стихотворении: это «обратное движение». В другом месте он объясняет подробнее: «Апокатастазис — это понятие, которое впервые появляется в Посланиях апостолов. Наиболее детально разработал его Ориген… По-гречески это означает примерно „воссоздание“… повторение какой-то истории в очищенной форме… я не утверждаю опять же, что так верю в апокатастазис, ведь этому можно придать разные значения. В любом случае роль апокатастазиса в этой поэме в том, что он обозначает неисчезновение подробностей. Ни одно мгновение не может пропасть. Оно где-то хранится, и возможно запускание наново этого клубка или фильма, воссоздание какой-то реальности, в которой все эти элементы будут восстановлены… это означает восстановления всех моментов в их очищенной форме. Трудно пристегнуть сюда смысл, но я не хотел бы быть чересчур обстоятельным»[251] .
В апокатастазисе поэт увидел подтверждение своей уверенности в возможности спасительной силы слова.
Еще одно маленькое пояснение: Милош счел необходимым в самом стихотворении уточнить, что улица действительно так называлась: Литературный переулок (или переулок Литераторов, как сейчас по-литовски) — таково значение польского zawulek. Но все же думается, что в этом контексте Литературный заулок по-русски больше (тоньше) соответствует
