Поэзия и поэтика города: Wilno — ????? — Vilnius

Бородатая, в парике, восседает за кассой, поучая
двенадцать своих продавщиц, пани Сора Клок.

А вся Немецкая улица подбрасывает над прилавками ленты текстиля,
готовясь на смерть и добывание Иерусалима.

Черные княжеские источники бьют в подземелье Кафедры
под гробницей юного Казимира и под дубовыми головнями пепелищ.

С молитвенником и корзинкой служанки плакальщица Барбара
возвращается на Бакшту в дом Ремеров с литовской мессы
у Святого Миколая.

О, что за блеск! Это снег на Горе Трех крестов и горе Бекеша,
не растопит его дыхание недолговечных людей.

С каким же великим знанием сворачиваю на Арсенальскую
и еще раз глаза открываю на тщетный конец света.

<…> Без смысла этот подарок, если под огнями далеких ночлегов
не меньше в том было горечи, а больше.

Если не могу так исчерпать свою и их жизни,
чтобы гармониею сменился давний плач

Как Урожденный Ян Демборог в старой лавке Страшуна
положен я навсегда между здешним именем и именем.

Уменьшается башня замка над кроной листвы
и еще еле слышная, может, то «Реквием» Моцарта, музыка.

В неподвижном свете шевелю устами, рад даже, может,
что не приходит желанное слово.

(с. 174–175)

Вильно помещен в библейское и историческое измерение мира, существовавшего издавна, «от начала»; при этом форма версе естественна. Можно отметить и виртуозное владение формой, и предельную осмысленность ее употребления. Версе привносит и значительность, и величие, и драматизм библейской строфы. Усиливается и суггестивная сила стиха (хотя Милош, по своему обыкновению, снижает пафос, обычно присущий версе). Использование этой формы в поэзии XX века (как показано Юрием Орлицким в специальной статье[242] оказалось наиболее подходящим для вмещения широкого круга идей, связанных с пророчествами, мессианскими темами. У Милоша акцентирован эсхатологический аспект, отражающий ощущения поэта в предвоенном Вильно: «Не конец света, а кермаш»; строфа о Немецкой улице; «и еще раз глаза открываю на тщетный конец света»; «верил в последнюю дверь»… Но опять же, у Милоша в этой поэме трагизм памяти порою прячется за иронию.

Перед нами реалии, навсегда ушедшие и навсегда оставшиеся яркими и живыми — в памяти, в воображении и одновременно преображенными — тем же воображением. Но не случайно и упоминание о еле слышимой музыке реквиема: возможно, подразумевается поиск гармонии, которой в этом мире нет.

Стихотворение «Сколько прекрасных замыслов…» (1970) обращено к товарищам ученических лет и примыкает к предыдущим стихам.

Сколько прекрасных замыслов, сколько забав и проделок,
Когда нас, друзья мои,
Облака осеняли над лесом, как статуи славы,
И над улочкой узкой орлы-ангелы Святого Яна.
Вы должны были проиграть и не знали об этом.
Вы должны были проиграть, я об этом знал.

Образы архитектуры и природы здесь стали символами: облака над городом, лес (лишь намек на живописные окраины), костел, университет, узкие улицы и ангелы. Место и конкретно (улица и собор рядом с университетом) для посвященных (товарищей), и условно: все необычно. Устремленность в небо от узких улочек задана с самого начала как духовность. Здесь все настоящее — занятия, и игры, и фортели, все вместе, отсюда открывается путь в жизнь и в мир. Мысль возвращается к стартовой точке, ко времени, полному надежд («ангелы-орлы»: все в предчувствии полета). Итог своего поколения и отчет перед ним, ответственность за всех и вся, призванность становится постоянным мотивом поэта.

Кто был поумнее, тот выбирал доктрины,
В которых светились, мерцая, дьявольские гнилушки.
Кто был посердечнее, тот увлекся любовью к людям.
Кто искал прекрасного, заработал камень на камне.
Так отплачивал век наш тем, кто поверил
Его отчаянию и его надежде.

(Перевод В. Британишского)[243]

О повороте к Вильно Милош писал в эпистолярном диалоге с Томасом Венцловой в 1978 г.:

«Недавно кто-то из друзей спросил меня, почему я так настойчиво возвращаюсь к Вильно, к Литве в своих воспоминаниях — это видно по моим стихам и прозе. Я отвечал: дело тут, по-моему, не в эмигрантской ностальгии — ведь съездить туда мне бы не хотелось. Вероятно, это просто поиск действительности, проясненной ходом времени, как у Пруста; но есть и другая причина. Я провел в Вильно свои отроческие годы и думал тогда, что жизнь у меня сложится как-то по-обыкновенному; только позднее все в этой жизни начало запутываться, так что Вильно осталось для меня точкой отсчета, возможностью,