— Опять ты, Ольга, про свое, — сказал Стробеле. — В отличие от нас ты смотришь на проблему совершенно с другой стороны! Ответит он или не ответит, нам безразлично. Его задача не действовать, а думать.
— Но он понимает то, что мы говорим?
— Это, признаться, нам неведомо. С технической точки зрения он вроде бы не должен понимать. Однако… однако мы констатировали, что у этой машинки имеются ресурсы, о которых мы и не догадывались… Я не удивлюсь, если…
— А как вы его называете?
— Да по-разному. Для протокола он — Номер Первый. Я зову его «Другом». Манунта — «Девочкой». А Эндриад попросту говорит «она», машина.
— Она?
— Она. И когда в шутливом настроении, называет женскими именами.
— Какими именно?
— Разными, я уж и не помню.
Все взглянули в одну и ту же сторону. Исчезнувший за выступом павильона Эндриад появился гораздо дальше и выше на краю длинной геометрической конструкции, занимавшей один из флангов цитадели. Он остановился, подавшись вперед над металлическим поручнем, и, похоже, заговорил с кем-то находящимся внизу.
— С кем он разговаривает?
Стробеле. Сам с собой, наверное. Старая привычка.
— И правда, — сказала Элиза Исмани. — Мы слышали вчера вечером. Пошли погулять при луне и встретили его. Нам даже стало страшновато. Он говорил, причем говорил громко.
— Прости, — прервала ее Ольга. — Джанкарло, а она, эта машина, разговаривает?
— В обычном понимании — нет, не разговаривает. Она не знает языков. В этом мы были тверды. Ни в коем случае нельзя было обучать ее языку. Язык — злейший враг ясного ума. Стремясь во что бы то ни стало выразить свою мысль словами, человек натворил немало бед…
— Значит, ваш друг — немой?
— Объясни ты, Манунта, — попросил Стробеле старшего техника. — Скажи, наш друг — немой?
— Э-э, профессор, — Манунта добродушно погрозил пальцем. — Вы смеетесь, а сами лучше меня знаете… Да вот хотя бы сейчас… — Палец застыл вертикально, требуя тишины.
Все замолчали. Необычный звук, что-то похожее на шепот воды, на жалобный скрежет, на приглушенную свирель, поплыл в воздухе, прерываемый то внезапными щелчками, то судорогами; он ослабевал и усиливался с прихотливыми вздохами. И, вслушиваясь в него снова и снова, можно было различить гласные и согласные, но не отчетливо произносимые, а дробную мешанину, похожую на захлебывающуюся, непонятную, убыстренную речь, когда на магнитофоне с головокружительной скоростью прокручивают ленту. Что это было — голос? Бессмысленный шум аппаратуры? Или какое-то сообщение? Связная мысль? А может быть, смех?
— Это оно и есть? — спросил Стробеле у старшего техника.
Тот кивнул.
— И ты все понимаешь, правда? Я слышал, ты однажды заявил, будто понимаешь этот язык, как свой родной. Тогда переводи. Что он говорит?
Манунта стал оправдываться:
— Да что — я? Что я пойму? Я ведь тогда в шутку… Вот разве профессор Эндриад…
Лицо Стробеле исказила гримаса гнева.
— Вы!.. Вы — сумасшедшие! Ты и твой Эндриад, этот сверхчеловек. Вас послушать, так… — Он обернулся к жене: — Я надеюсь, ты не веришь ему. Это приборы — клапаны, селекторы, механизмы обратного действия. Понятно, что они производят шум.
— А это? — спросила Элиза Исмани.
— Что — «это»? — спросил Стробеле.
— Вы не слышите?
Тонкий голос внезапно умолк.
Над гигантским углублением вновь установилась тишина. Но тишина ли?
Вначале, если не особенно прислушиваться, действительно было тихо. Потом мало-помалу из самой тишины сотворилось неуловимое эхо. Словно из всего комплекса машины, из пространства страшного ущелья шло звучание жизни, вибрация глубины, необъяснимое излучение. Изумленный слух не сразу воспринимал этот мелодичный поток столь нежного свойства, что не вполне верилось в его реальное существование. Он скорее напоминал исполинское дыхание, которое медленно накатывалось и откатывалось, подобно величественным океанским волнам, чья сила гаснет на время в промоинах гладких рифов. Или же это был всего лишь ветер, воздух, движение атмосферы, потому что никогда еще на свете не возникало подобного сочетания горного камня, укреплений, лабиринтов, замка, леса, чьи бесчисленные изгибы бесчисленных конфигураций издавали бы столь неслыханные звуки.
Но более, нежели звук, шум или дыхание, ощущалось течение какого-то невидимого потока, скрытая и спрессованная сила, словно под оболочкой всех этих сооружений ждала своего часа армия из множества полков, а лучше сказать, распростерся в полусне сказочный гигант, чьими руками и ногами были горы; или, еще лучше, целое море теплой, молодой, легкой плоти, которая жила своей жизнью. Только не дикой, не враждебной. Не злобно притаившаяся мощь, не кошмар, не уродливое чудовище, нет: в результате всего оставалось чувство, какое бывает после приятной музыки — необъяснимая отрада и свежесть, расположенность к людям, улыбка.
— Мадонна, что творится! — сказала Ольга Стробеле. — Никогда ничего подобного не слышала. Даже страшно.
— Что ж тут страшного? — возразила Элиза Исмани. — Так хорошо. Я… Я не знаю… Мне это напоминает… Смешно, наверное, но мне это напоминает что-то очень конкретное, и никак не могу… Странно…
— Стойте, — вмешался Стробеле, не придавая значения ее словам. — Небольшой эксперимент. Ты, Исмани, стой на месте и не двигайся.
Исмани не понял: то ли Стробеле или Манунта нажали какую-нибудь потайную кнопку, то ли включили фотоэлемент, то ли произнесли формулу, способную привести в действие некий механизм.
— Ставим небольшой интересный опыт на зрительную память, — заявил Стробеле. — Ну-ка, ну-ка…
Пока он говорил, со стены, которая перекрывала террасу справа, — со стены одного из множества павильонов, или коммутаторов, или казематов, или клеток этого ужасающего существа, — склонилась антенна из светло-желтого матового металла и приблизилась к собравшимся. С ее оконечности свисал какой-то пучок, похожий на мягкую кисть.
С помощью пантографа антенна гибким паучьим движением бесшумно подалась к Исмани, и кисть плавно сошла к нему. Стало видно, что она состоит из множества мягких металлических нитей.
— Ты чересчур далеко, Исмани. Она не достанет. Подойди ближе.
Антенна перемещалась вверх и вниз, словно искала что-то.
Исмани в нерешительности улыбался.
— Давайте я! — вдруг воскликнула Ольга и встала прямо под кисть.
Металлическая рука медленно опустилась, и мягкая масса нитей коснулась Ольгиной головы; затем, опустившись еще ниже, нити окутали женщину до пояса нежным, почти невесомым капюшоном, ниспадая со всех сторон, вдоль верхней части ее тела.
— Ой, щекотно! Бр-р-р! Какая гадость!
— Хватит, синьора, больше не надо, идите сюда, — в замешательстве проговорил Манунта.
Антенна вдруг поднялась, оставив госпожу Стробеле. Движение было резким, словно брезгливым.
Ольга поправила волосы. Она улыбалась, но лицо ее побледнело.
И в это мгновение над всепроникающим странным звучанием послышался голос, тот же тончайший стон, что и раньше. Он стал крепнуть, описал кривую, взлетел до самых высоких регистров, затем упал,
