мысли об этом его охватил неподдельный гнев, вновь вернувший ему способность двигаться и говорить.
— Вернеке, — хрипло проговорил он.
Вернеке небрежно повернулся в его сторону.
— Опять ты, Исидор? — спросил Вернеке. — Ты вообще когда-нибудь спишь? — (Голос Вернеке звучал лениво и насмешливо, без всякого удивления, и Брукман подумал о том, не знал ли Вернеке о его присутствии с самого начала.) — Или тебе просто нравится за мной наблюдать?
— Лжец, — сказал Брукман. — Ты лгал мне от начала до конца. Зачем?
— Ты был чересчур возбужден, — ответил Вернеке. — Ты застал меня врасплох. И мне показалось разумным сказать тебе то, что тебе хотелось бы услышать. Если бы ты этим удовлетворился, проблема решилась бы сама собой.
— «Я никогда не лишал жизни того, кто хотел жить», — с горечью проговорил Брукман, повторяя слова Вернеке. — «Лишь понемногу у каждого!» Господи — и я тебе поверил! Я даже тебя пожалел!
Вернеке пожал плечами.
— В основном это так и есть. Обычно я беру понемногу у каждого, мягко и осторожно, так что они об этом даже не догадываются, просто утром они чуть слабее обычного…
— Как Йозеф? — гневно бросил Брукман. — Или бедняга, которого ты убил сегодня?
Вернеке снова пожал плечами.
— Да, признаюсь, последние несколько ночей я вел себя довольно беспечно. Но мне снова нужно набраться сил. — Глаза его блеснули в темноте. — События развиваются все быстрее — разве ты сам этого не чувствуешь, Исидор? Война скоро закончится, все это понимают. Еще до этого лагерь закроют, и нацисты отправят нас обратно в глубь страны или просто убьют. Я слабею, а скоро мне понадобятся все силы, чтобы выжить, чтобы воспользоваться любой возможностью для бегства. Я должен быть готов. И потому я позволил себе вновь напиться досыта, впервые за много месяцев. — Вернеке снова облизнул губы, возможно, сам того не замечая, и слабо улыбнулся Брукману. — Ты недооцениваешь мое самообладание, Исидор. Тебе не понять, как тяжело мне было сдержаться, брать лишь понемногу каждую ночь. Тебе не понять, чего мне это стоило…
— Ты весьма великодушен, — криво усмехнулся Брукман.
Вернеке рассмеялся.
— Нет, но я рационально мыслю и горжусь этим. Все вы, другие заключенные, — мой единственный источник пищи, и мне приходилось стараться, чтобы вы протянули как можно дольше. В любом случае, у меня нет никаких связей с нацистами. Я такой же пленник, как и все, как бы тебе ни хотелось считать иначе, — и мне приходится не только искать способ выжить в лагере, но и обеспечить себя пищей! Ни один пастух никогда не заботился о своем стаде с такой любовью, как я.
— И мы для тебя — всего лишь овцы? Скотина на убой?
Вернеке улыбнулся.
— Именно.
— Ты хуже нацистов, — сказал Брукман, когда к нему снова вернулся дар речи.
— Не думаю, — спокойно ответил Вернеке, на мгновение он показался невероятно изможденным и очень дряхлым, а в глазах мелькнула чудовищная усталость. — Этот лагерь построили нацисты, а не я. Нацисты отправили вас сюда, а не я. Нацисты каждый день пытаются вас убить тем или иным способом — а я пытался поддерживать в вас жизнь, даже с некоторым риском для себя. В конце концов, никто не заинтересован в выживании своего стада больше, чем фермер, даже если он иногда и режет то или иное животное. Я давал тебе еду…
— Еду, в которой сам не нуждался! Ты ничем не жертвовал!
— Да, конечно. Но в ней нуждался ты, не забывай. Чем бы я ни руководствовался, я помог тебе выжить — тебе и многим другим. Естественно, я действовал и в своих собственных интересах, но разве, побывав в лагере, кто-то может верить в такие вещи, как альтруизм? Какая разница, по какой причине я помогал другим, — я ведь все равно помогал вам.
— Все это софистика! — сказал Брукман. — Пустые рассуждения! Ты играешь словами, чтобы оправдаться, но тебе не скрыть того, кем ты на самом деле являешься — чудовищем!
Вернеке чуть улыбнулся, словно слова Брукмана его позабавили, и собрался было пройти мимо, но Брукман поднял руку, преграждая ему путь. Они не дотрагивались друг до друга, но Вернеке тут же остановился, и казалось, будто сам воздух между ними дрожит от напряжения.
— Я тебя остановлю, — сказал Брукман. — Во что бы то ни стало остановлю, не дам тебе творить этот кошмар…
— Ничего ты не сделаешь, — ответил Вернеке. Голос его звучал жестко, холодно и бесстрастно, словно исходил от камня. — Что ты можешь? Рассказать другим заключенным? Кто тебе поверит? Они решат, что ты свихнулся. Рассказать нацистам? — Вернеке хрипло рассмеялся. — Они тоже решат, что ты свихнулся, и отправят тебя в больницу — вряд ли мне стоит говорить, каковы твои шансы выйти оттуда живым. Нет, ты ничего не сделаешь.
Вернеке шагнул вперед; черные глаза его блеснули, словно лед, словно безжалостные глаза хищной птицы, и Брукман ощутил внезапный тошнотворный приступ страха. Он невольно отступил назад, и Вернеке прошел мимо него, казалось, отодвинул его в сторону, даже не прикасаясь.
Обернувшись, Вернеке посмотрел на Брукмана, и тому пришлось призвать на помощь все оставшееся у него самообладание, чтобы не отвести взгляд.
— Ты самый сильный и умный из всех остальных животных, Исидор, — спокойно сказал Вернеке. — Ты был мне полезен. Любому пастуху нужен хороший пастуший пес. Ты нужен мне и дальше, чтобы помочь управляться с другими, помочь поддерживать в них жизнь, пока это необходимо для моих нужд. Вот почему я потратил на тебя столько времени, вместо того чтобы просто убить на месте. — Он пожал плечами. — Так что давай оба будем благоразумны — ты оставишь меня в покое, Исидор, а я тоже оставлю тебя в покое. Будем держаться друг от друга подальше и заниматься каждый своими делами. Договорились?
— А как же другие… — слабо пробормотал Брукман.
— Пусть сами заботятся о себе, — сказал Вернеке. Он улыбнулся едва заметным движением губ. — Чему я тебя учил, Исидор? Здесь каждый должен сам о себе заботиться. Какая разница, что станет с другими? Через несколько недель почти все они все равно будут мертвы.
— Ты чудовище, — сказал Брукман.
— Я мало чем отличаюсь от тебя, Исидор. Выживает сильнейший, любой ценой.
— У меня с тобой нет ничего общего, — с отвращением проговорил Брукман.
— Вот как? — иронически спросил Вернеке и ушел, через несколько шагов вновь превратившись в прихрамывающего и сгорбленного безобидного старого еврея.
Несколько мгновений Брукман стоял неподвижно, затем медленно и неохотно шагнул туда, где лежала жертва Вернеке.
Это оказался один из новичков, с которым Вернеке разговаривал вечером, — и, естественно, он был мертв.
Брукмана охватило чувство стыда и вины, казалось, давно забытое, — черное и горькое, сдавившее его горло так же, как Вернеке сжимал горло новичка.
Брукман не помнил, как вернулся на свои нары. Он лежал на спине и смотрел в душную темноту, окруженный стонущей, ворочающейся и вонючей массой спящих, прикрывая руками горло и конвульсивно вздрагивая. Как часто он просыпался утром с тупой болью в шее, думая, что это всего лишь обычные боли в натруженных мышцах, к которым все они давно привыкли? Как часто по ночам Вернеке пил его кровь?
Каждый раз, закрывая глаза, он видел лицо Вернеке, парящее в цветящейся тьме за его веками. Вернеке с полуприкрытыми глазами, коварный, жестокий и ненасытный. Лицо его надвигалось все ближе, глаза открывались словно черные бездны, губы улыбались, обнажая зубы… губы Вернеке, липкие и красные от крови… а потом Брукман словно ощущал влажное прикосновение губ Вернеке к своему горлу, чувствовал, как зубы Вернеке вонзаются в его плоть, и снова открывал глаза, уставившись в темноту. Ничего. Пока — ничего…
В окне барака уже брезжил серый рассвет, когда Брукман наконец заставил себя убрать руки с горла, так и не сомкнув глаз.
