произошли наяву. Усомниться в них, лишь на мгновение подумать, что они были лишь горячечным бредом, вызванным голодом и усталостью, — означало сделать первый шаг на пути превращения в «мусульманина».
Вернеке — вампир, думал он. Жестокая, непреклонная реальность, с которой, как и с реальностью самого лагеря, пришлось столкнуться лицом к лицу. Можно ли считать ее более невероятной, чем окружавший их кошмар? Ему следовало забыть о сказках, которые в детстве рассказывала ему бабушка, «суеверных историях», как назвал их Вернеке, полузабытых преданиях, от которых у него подкашивались колени, стоило ему вспомнить о крови на губах Вернеке, о глазах Вернеке, смотревших на него в темноте…
— Проснись, еврей! — рявкнул охранник рядом с ним, слегка ударив его по руке прикладом автомата. Брукман споткнулся, но устоял на ногах и пошел дальше. Да, подумал он, надо проснуться. Проснуться в этой реальности, как прежде просыпался в реальности лагеря. Всего лишь еще один неприятный факт, к которому нужно приспособиться, научиться с ним жить…
«Жить — как?» — подумал он и содрогнулся.
Когда они добрались до каменоломни, туман уже рассеялся, превратившись в бесформенные обрывки; воздух постепенно накалялся. Лысина Вернеке тускло поблескивала в лучах утреннего солнца. Он не растворился в солнечном свете — по крайней мере одно суеверие не подтверждалось…
Они начали работать — словно големы, словно заводные игрушки.
Бессонная ночь лишила Брукмана последних остатков сил, и работать ему было невыносимо тяжело. Он давно научился всевозможным уловкам, позволявшим выкроить короткую передышку, делать минимум работы, изображая максимум усилий, избегать внимания охранников, смешавшись с безликой толпой заключенных, но сегодня голова у него соображала плохо, и ни одна из хитростей, похоже, не удавалась.
Его тело словно превратилось в хрупкий стеклянный лист, готовый рассыпаться в пыль, и из-за его медлительности на него сперва прикрикнули, а потом сбили с ног. Охранник дважды пнул его, прежде чем он смог встать.
Поднявшись на ноги, Брукман увидел, что Вернеке смотрит на него ничего не выражающим взглядом, который мог означать что угодно.
Почувствовав стекающую из уголка рта кровь, Брукман подумал: «Кровь… он смотрит на кровь…» — и снова содрогнулся.
Каким-то образом Брукману удалось заставить себя работать быстрее, и хотя все его мышцы пылали от боли, его больше не били, и день в конце концов прошел.
Когда их построили, чтобы вести назад в лагерь, Брукман почти бессознательно сделал так, чтобы оказаться с Вернеке в разных колоннах.
Вечером в бараке Брукман наблюдал, как Вернеке беседует с другими, то пытаясь помочь новичку по фамилии Мельник, почти мальчишке, приспособиться к ужасающей реальности лагеря, то увещевая кого- то, впавшего в отчаяние, что все же стоит жить назло своим мучителям. Он обменивался с бывалыми узниками мрачными шутками, считавшимися здесь юмором, слабо улыбаясь или даже смеясь над ними, а под конец вновь возглавил молитву; сильный, спокойный голос его произносил древние слова, вновь придавая им смысл…
Он поддерживает нас, подумал Брукман, не позволяет нам сдаться. Без него мы не протянули бы и недели. Наверняка это стоит нескольких капель крови, понемногу от каждого, что вряд ли может повредить… Да и не пожалел бы никто такой малости для него, если бы даже все узнали правду… Нет, он хороший человек, лучше всех остальных, несмотря на свою жуткую привычку.
Весь день Брукман избегал взгляда Вернеке и не разговаривал с ним, и внезапно ему стало невыносимо стыдно при мысли о том, сколь подло он отнесся к своему другу. Да, другу, несмотря ни на что, — человеку, который спас ему жизнь… Он нарочно поймал взгляд Вернеке и кивнул, а потом застенчиво улыбнулся. Мгновение спустя Вернеке улыбнулся ему в ответ, и Брукман с облегчением ощутил разливающееся по телу тепло. Все будет хорошо, насколько это возможно здесь…
И все же, как только с наступлением ночи в бараке погасили свет, Брукман, лежа в темноте, снова почувствовал, как по телу побежали мурашки.
Еще мгновение назад у него слипались глаза, но во внезапно наступившей тьме он вдруг почувствовал, что весь сон с него как рукой сняло. Где Вернеке? Что он делает, к кому пошел этой ночью? Может, именно в эту минуту он подкрадывается все ближе, скрытый темнотой?.. Довольно, устало сказал себе Брукман, забудь ты все эти глупые сказки. Он твой друг, добрый человек, а не чудовище. Но невольный страх, от которого волосы вставали дыбом, не отступал, и пугающие картины не покидали его измученного разума.
Вот в темноте сверкнули глаза Вернеке… вот кровь заблестела на его губах, словно он уже испил из своей жертвы… При мысли о пятнах крови на желтых зубах Вернеке Брукмана бросило в дрожь, к горлу подкатила тошнота, и перед глазами снова всплыл образ Йозефа, его обмякшее тело, сползающее по стене; в ушах снова раздался тот ужасный стук, с которым его голова ударилась о пол… За то время, что он провел в лагере, Брукман видел множество куда более жутких смертей, видел застреленных и забитых до смерти, видел, как люди умирают в конвульсиях от лихорадки или выкашливают кровавые куски собственных легких, видел обугленные, похожие на пугала трупы, висящие на электрифицированных ограждениях, видел, как людей разрывают на части собаки… но почему-то именно тихая, почти безмятежная смерть Йозефа не давала ему покоя. И еще его безвольное тело, раскинувшееся на полу, словно брошенная тряпичная кукла, его бледное изможденное лицо, укоризненно белевшее в темноте…
Чувствуя, что больше не сможет выдержать, он, пошатываясь, поднялся и двинулся сквозь полумрак, снова не зная, куда идет или что собирается делать, но повинуясь некоему таинственному инстинкту, которого сам не понимал. На этот раз он шел осторожно, нащупывая перед собой путь и стараясь не шуметь, ожидая в любую секунду увидеть перед собой угольно-черную тень Вернеке.
Он остановился, услышав слабый шорох, затем двинулся дальше, еще осторожнее, низко пригнувшись, почти ползком по грязному полу.
Каким бы инстинктом он ни руководствовался — возможно, подсознательно воспринимая доносившиеся до его ушей звуки? — на месте он оказался как раз вовремя. Перед Вернеке кто-то лежал на полу: возможно, кого он вытащил из сбившейся в кучу массы спящих на одном из рядов нар; на чье отсутствие никто не обратил бы внимания; или, возможно, кто-нибудь из тех, кто предпочел спать на полу в поисках уединения или большего комфорта.
Кем бы ни был этот человек, он пытался сопротивляться, но Вернеке справился с ним легко, почти играючи, что говорило о его немалой физической силе. Брукман слышал, как человек пытается кричать, но Вернеке сжимал одной рукой его горло, и из его рта вырывался лишь свистящий хрип. Несчастный бился в руках Вернеке, словно трепещущий на ветру воздушный змей в детских руках, но Вернеке уверенно и не спеша распластал его на полу.
Затем Вернеке нагнулся и прижался губами к его горлу.
Брукман в ужасе наблюдал за происходящим, понимая, что нужно закричать, попытаться разбудить других заключенных, но отчего-то не мог пошевелиться, не мог даже открыть рот, набрать в грудь воздуха. Сильнейший страх, какого он никогда не испытывал прежде, сковал его, словно кролика в присутствии хищника.
Человек сопротивлялся все слабее, и Вернеке, видимо, уже не столь сильно сжимал его горло рукой, поскольку тот едва слышно простонал: «Не надо — пожалуйста… не надо». Он пытался колотить кулаками по спине и бокам Вернеке, но все медленнее и медленнее, пока наконец его руки бессильно не упали на пол «Не надо…» — прошептал несчастный; еще несколько мгновений он что-то бессвязно бормотал, затем затих. Тишина тянулась минуту, две, три… Вернеке продолжал сидеть, склонившись над своей жертвой, которая теперь больше не двигалась.
Вернеке пошевелился, и по всему его телу пробежала дрожь, словно по шкуре потягивающегося кота. Он встал, и на его лицо упал яркий свет прожекторов из окна; черным блеском сверкнула кровь. Брукман молча смотрел, как Вернеке начал облизывать губы: его язык, тоже казавшийся черным в этом свете, скользил вокруг рта подобно гибкой змее, ловя последние капли.
Какой самодовольный у него вид, подумал Брукман, словно у кота, добравшегося до сметаны. При
