— Хороша!
На другой день бессменный адъютант Фрунзе Сиротинский, показав Анфиму приказ о назначении Болотина в Сводную дивизию, числившуюся в резерве командующего фронтом, шутливо пропел:
— Судьба Болотина хранила!..
Сиротинский всегда приветствовал Анфима перефразированной строчкой из «Онегина». Судьба действительно относилась к Болотину бережно, словно страшный удар, нанесенный в 1918 году швейцаром «Бристоля», от которого любой другой отправился бы на тот свет, был последним — за всю гражданскую войну Анфим Иванович не был ни ранен, ни контужен, обошли его и сыпняк, и «испанка».
Потом был Перекоп! На всю жизнь запомнил Болотин первый митинг в Крыму. Было не по-крымски холодно, дул сильный ветер, изредка падали снежинки. Фрунзе стоял на грузовике, без фуражки, в расстегнутой шинели. Голос у него был хриплый, простуженный.
«Солдаты Красной Армии! Прорвав укрепленные позиции врага, вы ворвались в Крым. Еще один удар, и от крымской белогвардейщины останутся только скверные воспоминания. Грозная и беспощадная для своих врагов Красная Армия не стремится к мести. Мы проливали кровь лишь потому, что нас к этому вынуждали наши враги. Во время самых ожесточенных боев мы обращались к нашим врагам с мирными предложениями.
Революционный Военный Совет Южного фронта предлагал Врангелю, его офицерам и бойцам сдаться в 24-часовой срок. Тем, кто сдастся — мы обещали жизнь и желающим — свободный выезд за границу… Красная Армия страшная только для врагов. По отношению к побежденным она рыцарь…»
Потом конный марш на Керчь.
Болотину посчастливилось быть рядом с Михаилом Васильевичем в Джанкое в торжественный, незабываемый момент. Фрунзе диктовал телеграфисту:
«Москва тчк Кремль тчк Владимиру Ильичу Ленину тчк Сегодня нашей конницей занята Керчь тчк Южный фронт ликвидирован тчк Командюжфронтом Фрунзе тчк
Спросил телеграфиста:
— Отстукал? Спасибо!
Сел на табуретку, положил руки на колени, словно ему на самом деле нечего было больше делать. Улыбнулся устало. Вздохнул.
Рядом коротко свистнул паровоз — как будто поставил точку.
У каждого человека есть, говорят, самые дорогие воспоминания, без которых жизнь была бы тусклой, холодной, как сосулька, как собачий нос.
Эти воспоминания лежат где-то спокойно, тихо, не мешая. Но в нужную минуту они поднимаются, заполняют все сердце, помогают жить. Боже ты мой, как они помогают!
У генерал-полковника Болотина в жизни бывало всякое — и радость и горе. Выпадали дни глухого, тоскливого бессильного отчаяния, казалось, вот-вот рухнет самое главное, самое дорогое, ради чего жил — вера в справедливость, в честность, в товарищей по партии, в самого себя, наконец.
Но стоило вспомнить осенний ветреный день в Джанкое, дорогого, милого друга, и стиснутое сердце освобождалось, легче становилось дышать.
Летом двадцать пятого года, через семь лет после смерти Кати, Анфим Иванович решил съездить в Ярославль. Из Москвы он сначала со своей второй женой Лидией Ивановной, на которой он женился три года назад, поехал в Иваново, там у бабушки проводили каникулы Катя-маленькая, которой шел уже шестнадцатый год, и двенадцатилетний Арсений.
Мать, узнав о желании Анфима побывать в Ярославле, спросила:
— Детей возьмешь?
— Обязательно.
— А Лидию не бери, — решительно посоветовала мать. — Пусть со мной побудет, поговорит со старухой.
Катя-маленькая, недовольная, что отец не взял Лидию Ивановну, к которой Катя привязалась с первых же дней, с независимым видом совершенно взрослой шла впереди. Арсений крепко держал отца за руку. Прохожие с интересом смотрели на военного с тремя ромбами комкора в петлицах и двумя орденами Красного Знамени на груди — для губернского Ярославля это было редкое зрелище.
Можно было взять извозчика, поехать на трамвае, но Болотин отправился пешком, не дав себе отчета, почему он так поступает. Но вступив на деревянный настил моста через Которосль, он понял: вот всего этого — скрипа тесин, такого знакомого запаха сырости, доносившегося снизу, с илистых берегов реки, грохота и дребезжания старых трамвайных вагонов, виднеющегося впереди Ярославля — ему не хватало всю жизнь, потому что все это было связано с Катей.
Именно по этому мосту они вместе приходили с вокзала в те редкие счастливые дни, когда ей удавалось вырваться в Ярославль. Этой дорогой он каждый раз провожал ее, и почему-то всегда ночью. Как тоскливо было одному потом возвращаться в «Бристоль».
В тот последний раз он Катю не встретил, увидел ее в коридоре гостиницы. Она схватила его за руку, он хотел поцеловать ее, а она потащила его к окну.
— Вы спите, а у вас восстание…
В «Бристоле» все было по-прежнему. Даже швейцар с огромной бородой напоминал того, прежнего, — Болотин хмуро ответил на почтительный низкий поклон.
Дети вошли в вестибюль и тут же выскочили — на улице заиграла шарманка.
«Вот тут она лежала», — подумал Болотин и отвел глаза от темного угла вестибюля, как будто Катя продолжала тут лежать.
Он поднялся на второй этаж, остановился у номера, где когда-то жил. На какое-то мгновенье мелькнула мысль: «Открою, а она там».
Но открылась дверь рядом, и из соседнего номера вышли двое — мужчина и женщина. Мужчина, не разглядев в темноте Болотина, спросил:
— Вы к товарищу Соколову? Он уехал и просил… Извините…
Женщина шла по коридору и все оглядывалась на Болотина, — видно, и на нее три ромба и ордена произвели впечатление.
Болотин спустился в вестибюль. Катя-маленькая степенно устроилась на деревянном диванчике. Арсений что-то рассказывал швейцару.
Потрясенный нахлынувшими воспоминаниями, Болотин стоял не двигаясь.
«Никогда, никогда я этого не позабуду!»
— Папа! Папа! — крикнул Арсений.
— Сейчас, — ответил Анфим Иванович. — Сейчас. Он обнял Катю-маленькую и тихо сказал: — На этом месте, Катенька, убили твою маму…
О чем не передумаешь, когда где-то заблудился твой сон. Ровно в шесть ноль-ноль зазвонил телефон. Генерал-полковник Болотин взял трубку.
— Слушаю…
— Докладывает дежурный…
— Слушаю!..
— Связь с подполковником Орловым не установлена…
В Германии было четыре часа. Утро стояло серое, и все вокруг было серое: серые облака, серая бетонная дорога, серая машина, серые глаза у офицера.
