твердо сжатыми губами лицо, с белым лбом, открытыми немигающими глазами, громко заплакала; она решила — Андрей умер.
Оля успокоила:
— Наркоз кончит действовать — сразу совсем другим станет.
«Совсем другим» Андрей стал не скоро. Иногда он на короткий срок приходил в сознание, узнавал Надю, пытался что-то сказать, но язык ему не повиновался. Дня через три он попросил:
— Моим пока ничего не пиши, не расстраивай маму. Я поправлюсь.
Каждый день приходили Мальгин и Маховер. Писали записочки, но Оля складывала их в ящик тумбочки, а друзьям говорила: «Просил передать привет!»
В воскресенье в палату зашел Петерс, Оля тут же выпроводила и его. Петерс только успел произнести: «Дзержинский тебе приказом благодарность объявил!»
Все на свете рано или поздно кончается — прошло и тяжелое состояние у Андрея. Дней через десять он начал вставать, а еще через три — ходить, сначала, правда, с помощью Оли.
К концу третьей недели Андрею разрешили выходить во двор, посидеть на скамейке.
Очень приятно было погреться на весеннем солнце, подышать воздухом, пахнувшим согретой землей, посмотреть на возню переживших суровую зиму воробьев.
Впервые за последние беспокойные месяцы Андрей оставался один — была возможность подумать не о срочном, что надо решать сейчас, немедленно, а, так сказать, впрок, наперед.
Андрею и до этого приходили мысли о том, правильно ли он поступил, согласившись пойти в ВЧК. «Так и жить всю жизнь? А почему всю жизнь? Когда-нибудь кончатся налеты, утихомирятся анархисты, перестанут разорять людей воры и спекулянты. Возможно, все это прекратится. Но когда? Через год или через три? А что, если уйти от всего пораньше, вернуться в мастерские? Попробовать учиться? Нельзя ж, в самом деле, всю жизнь посвятить одному малоприятному занятию? Опять всю жизнь! Да еще — посвятить! Странно я начал думать о себе, как-то возвышенно. Посвятить! Может, я просто все усложняю? Надо жить проще, не особенно задумываться. Черта едва, разве проживешь не задумываясь?! Мысли лезут и лезут. Допустим, вернусь в мастерские — там, понятно, спокойнее, пистолет в морду не тычут… Филатовых там нет… А ведь скучно будет… Конечно, скучно. Может, я уже полюбил эту работу?»
Андрей поделился своими мыслями с Мальгиным. Тот слушал молча, не перебивал, лишь спросил:
— Как ты думаешь, я люблю эту работу?
— Ты любишь, — уверенно ответил Андрей.
— Вот и ошибаешься. Я, Андрюша, очень хотел, да и сейчас хочу стать агрономом. Говорят, землю, поле, крестьянский труд больше всего любят деревенские. Я родился в Питере, все время жил на Васильевском острове, около Дерябинских казарм, в детстве в поле не был ни разу, только несколько раз с отцом на острова ездил — отец у меня вагоновожатый… А сколько помню себя, хочу быть агрономом… Как только станет потише, пойду учиться… Я не знаю, можно ли любить нашу теперешнюю работу. Но добросовестно относиться надо. Кому-то грязь вывозить надо…
— Выходит, мы вроде мусорщиков. Но в них не стреляют.
— А мы особые, мы на войне.
Уходя, Мальгин положил на скамейку самоучитель немецкого языка.
— Ты хотел, кажется, немецкий учить?
Каждый день прибегала Надя, и они никак не могли расстаться, пока Оля чуть не насильно не разлучала их.
— Чай, не конец света… Завтра-то будет!
Неожиданно размеренный больничный быт — с утренними обходами врачей, с процедурами, с посещениями — сломался, и сюда, в тихую Покровскую общину, долетели отзвуки невидимой войны, бушевавшей в Москве.
Двадцать шестого мая, рано утром, только Мартынов устроился на скамейке со своим самоучителем, рядом села и вившаяся на дежурство Оля.
— Андрюша, можно посоветоваться по важному делу?
Оля торопливо, все время оглядываясь, не подслушивает ли кто, рассказала:
— Видели в третьей палате Иванова? Совсем мальчишка, ему, наверно, лет шестнадцать, самое большое семнадцать. Видели? Он выздоравливающий. Он давно мне проходу не дает, все в любви объясняется. А вчера он мне такое сказал: «Поскольку я вас очень люблю, хочу вас предостеречь от большой опасности. Уезжайте из Москвы немедленно, если уехать не на чем, пешком уходите». Я его спросила — почему? «Потому что не сегодня-завтра в Москве будет большая резня. Наши… — он так и сказал — «наши» — будут всех большевиков вырезать вместе с их самым главным Лениным-Ульяновым. Кремль возьмут. Большевики, конечно, сами не уступят, ну и начнется». Я ему говорю: у меня папа тоже большевик, выходит, и его убьют? «Обязательно! Всех повесят на фонарях. Вы отца предупредите».
— Предупредили? — спросил Мартынов.
— Отец в Петрограде. Его туда товарищ Свердлов послал…
Андрей посоветовал:
— Больше, Оля, никому ни слова. Одно из двух: или Иванов фантазер, или…
— Он бывший юнкер. Это я точно знаю. И почти каждую ночь куда-то уходит.
Все, что Оля рассказала о бывшем юнкере Иванове, Андрей через Мальгина сообщил Петерсу.
За Ивановым установили наблюдение. Из палаты, где лежал юнкер, выписали двух выздоравливающих. Койку одного из них, под видом кровельщика, упавшего со второго этажа и получившего сотрясение мозга, занял сотрудник ВЧК. У ворот госпиталя круглосуточно дежурили еще двое сотрудников. Чтобы знать, с кем они должны иметь дело, чекисты навестили незадачливого «кровельщика».
Но Иванов, как нарочно, никуда не уходил — молча лежал, рассматривая комплект «Нивы». С Олей о восстании он больше не заговаривал, когда она к нему подходила с лекарствами, тихо улыбался.
Ночью «кровельщик» услышал, как Иванов плакал.
Мальгин, проведавший Андрея, покрутил пальцем возле виска:
— А он не того?..
На третий день, после вечернего обхода, Оля, подавая Андрею микстуру, шепнула:
— Одевается…
Иванов дошел до Малого Левшинского переулка, оглянулся и, не заметив наблюдателей, прошел к дому 3. Он немного потоптался у подъезда, осмотрелся и скрылся в дверях.
В течение получаса, с интервалами в две-три минуты, в подъезд вошло несколько мужчин — все они, прежде чем перешагнуть порог, оглядывались.
В небольшой квартире оказалось тринадцать человек: одиннадцать мужчин и две женщины. На столе лежала схема построения пехотного полка. Под столом — смятая, разорванная на большие куски — видно, торопились, на мелкие разорвать не успели — программа «Союза защиты родины и свободы», отпечатанная на машинке. У всех задержанных нашли по небольшому картонному треугольнику с буквами «О. К.» — пропуск.
Нашли еще пачку денег — когда пересчитали, оказалось, двадцать пять тысяч.
— Граждане, чьи деньги? — несколько раз спросил Мальгин.
Никто деньги своими не признал.
— Ну, что ж, — спокойно подвел итог Мальгин, — раз ничейные, передадим в доход республики.
Больше всех документов оказалось у Аваева-Сидорова: удостоверение московской продовольственной милиции, мандат агента — распространителя «Известий», фальшивый мандат члена ВЦИКа…
У Арнольда Пинки, кроме удостоверения, что он штаб-ротмистр Гродненского полка, подполковник 184-го Варшавского полка, нашли еще справку, что он «действительно является депутатом Ярославского Совета».
Мальгин, рассматривая документы, заметил:
— Богато снарядились…
