я хотел было писать, но услышал голос с неба, говорящий мне: скрой, что говорили семь громов, и не пиши сего…
Доселе спавший без мистических видений Антон с ужасом ощупывал свой сквернословно завывающий зад, Родион Романыч бестолково ловил стакан, просочившийся в щелку между топчанами, а узенькая расщелина на том месте, где должна была бы лежать доктор Вежина, разверзлась, как преисподняя, кладезь бездны отворился, и буйнопомешанная Диана выломилась на божий свет.
Если выступление ездолога Михельсона пару часов назад было произведением всё-таки человеческим, если представление вокруг него обошлось без членовредительства среди публики, то выскребающаяся из- под топчанчиков Вежина оказалась явлением мирозиждительным и массово травматичным, а приключившееся светопреставление подняло этажом ниже даже Зимородка, спавшего почти что метафизическим сном.
От взбесившейся, с затравленным взором, со вздыбленными на манер волчьего загривка волосами, оскалившейся Вежиной так или иначе досталось всем. Фельдшер Киракозов был исцарапан и ушиблен, доктор Бублик – нешуточно покусан, а заведующий Фишман, сунувшийся было со стаканом воды успокаивать коллегу, надрывался вместе с телефонным зуммером:
– Ой-ёй-ёшеньки-ёй-ёй, да как же это может быть больно, оказывается! – причитал благонамеренный Мироныч, обеими руками держась за гениталии. – Ты что… ты… ты… ты всё это нарочно, что ли?! – проскулил и так-то пострадавший более других заведующий, а Вежина еще в придачу запустила в него пустым стаканом.
– Идиоты! – убежденно подтвердил свой двухчасовой давности диагноз укушенный доктор Бублик, на всякий случай держась настороже.
– Неотложная! – добравшись до телефона под опрокинувшейся настольной лампой, смиренно отвечала в это время диспетчерствующая царица Тамара. – Всё в порядке, вы говорите-говорите, я вас внимательно слушаю, – успокаивающе предложила она абоненту, стряхивая с журнала осколки стакана, и приготовилась записать очередной не слишком оправданный, из числа тех, которых в общем-то могло бы и не быть, вздорный вызов.
Всё суета, а всякому овощу свое время, – а в суете сует всякий в свое время рискует стать овощем, и нет у человеков преимущества перед скотами, как говаривали мы с небезызвестным Екклесиастом, бывшим пророком в своем отечестве. Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться и время умирать, время убивать и время врачевать, и обращаться к врачам также следует вовремя, а не во всяческом томлении духа, как некогда повелось и прижилось при бесплатном нашем здравоохранении…
На «неотложное» отделение без перерыва поступили три вызова, и еще не улеглись толком страсти вокруг бесноватой Вежиной, а все взбудораженные лекари дружно плюнули на привычную дележку ночи на смены по числу врачей и резво разъехались кто на что, даром что и там, и там, и там почти поровну никчемушное.
Кошмарной Вежиной досталась острая задержка мочи у разнесчастной бабушки Ойкиной. «Ой, скорее, доктор, быстрее, она так мучается, так мучается, она уже сутки так мучается!» – «А раньше нельзя было обратиться? Вот днем или вечером, например, трудно было нам позвонить?» «Ой, днем мы думали, что она сама, днем она терпела, она так терпела, так терпела, что весь день она плакала!» – рассыпались задрюченные домочадцы. А замученная бабушка сказала: «Ой!» – пискнула с коечки старушка, в оцепенении глядя на всклокоченную, в жеваном халате, бледную до синевы под размазанной косметикой докторицу, которая когда-то при ней в коридоре поликлиники учинила надругательство и смертоубийство. А та самая доктор Вежина с порога прохрипела: «Ну!» – вперив в больную испепеляющий зрак, приказала она замогильным голосом. «Ой!» – как бы угасая, тонюсенько, тоньше некуда пропищала востренькая бабушка и вдруг с блаженною улыбкою начала журчать.
У вздернутой Вежиной больная размочилась сама, и Диана, больше ни слова не говоря, развернулась и вышла в опасливо распахнутые перед нею двери. А вот у коллеги Бублика получилось с точностью до без малого наоборот, но зато с теми же междометиями: Антон покинул квартиру, вообще не потрудившись сначала открыть дверь, а попутно едва не замочил здорового, который сам начал с приказного «ну», а заканчивал в основном угасающим ойканьем.
«Ну!» – сипло распорядился доселе в «черном списке» не значившийся вполне здоровый пациент Журкин, которому доктор Бублик только что доступно разъяснил беспочвенность его притязаний на обезболивающий укольчик из наркотической укладки. «Ну!!» – с угрозою поторопил агрессивный здоровяк и пообещал ухоронить доктора прямо здесь на месте, а для пущей убедительности вооружился куском освинцованного кабеля, до смешного похожего на «диагнозорасширитель», каким закаленные скоропомощные ездилы, ездецы, ездоиды и даже ездюки пользуют особо напрашивающихся пациентов. А доктор Бублик с укором подивился: «Ну и ну», – расстроился и как бы пожурил он клиента, как усталый педагог дефективного подростка, но тот был неуправляем. «Ну-ну», – грустно подвигал плечами Антон и занялся экспресс-диагностикой, а по истечении некоторого времени вызвал милицию и вышел вон, выбив дверь скрученным в гордиев узел пациентом.
Теперь и без того обширный диагноз серьезно больного Журкина непринужденно расширялся с каждым лестничным пролетом. «Ой», – жалеючи сокрушался Антошка, роняя неуклюжего пациента на бетонные ступеньки. «Ой-ёб…» – поскуливая на манер подбитого Вежиной заведующего, выражался врачуемый Журкин. «Ой», – из лучших побуждений повторял процедуру обстоятельный лекарь Бублик. «Ой-ёй…» – тоньше Ойкиной бабушки пищал прогрессирующий больной Журкин.
«Ой-ёй-ёй!» – с оттенком корпоративной зависти оценил курс лечения милицейский наряд у подъезда, а пациент, оброненный напоследок в непролазную ростепельную жижу, барахтаясь и захлебываясь, судорожно пополз под защиту тяжелых милицейских башмаков. А стражи законности явочным порядком перевели недоделанного Журкина в разряд уличных пьяных-битых, не попадающих под юрисдикцию неотложки, сами брезгливо потрудились над ним в профилактических целях и с соответствующими комментариями и ненавязчивыми пожеланиями передали готовое тело подъехавшей бригаде скорой помощи, после чего все мило пожали друг другу руки и разъехались далее месить и разгребать срач небесный, земной и человеческий…
Кому-то в этом производственном процессе ойкалось, кому-то нукалось, то бишь понукалось, а затем аукнулось; а кое-кому сперва угукалось, а вот аукалось потом, разумеется, доктору Фишману.
«Угу и угу, угу и угу, так и совсем угукнуться можно!» – скрипуче жаловалась старшенькая из двух сводных старушек на углу Петрушки. Там младшенькая с вечера в туалет зашла, а часиков через шесть сикось-накось выскреблась оттуда и больше ни гугу, окромя угу, как старшенькая выразилась. А доктор Фишман допытываться взялся: «Что же вы эти шесть часов в туалете делали?» Старушка негодующе промолчала. «Ну хорошо, ладно. А вот вы знаете, какое сегодня число?» Старушка с сомнением посмотрела на старшую сестрицу. «Дора, говори!» – потребовала старшенькая. Младшенькая послушно угукнула. «Так какое же?» – постарался уточнить заведующий. «Дора, скажи ему, он не знает!» – нетерпеливо скомандовала старшенькая. Младшенькая дисциплинированно назвала, прозвучало членораздельно. «А месяц какой?» Младшенькая внятно ответила. «А год, год-то нынче какой?» – захотел узнать обрадованный Мироныч. Старушка странно поглядела на доктора, но скрывать не стала и вообще на всякий случай больше не запиралась, отвечала вразумительно и выказывала все признаки адекватного мышления.
Заведующий был доволен, фельдшер закрыл непонадобившийся чемодан. «Ну вот видите, теперь вы опять можете говорить, угукать вам больше незачем, – счастливо сообщил удовлетворенный Мироныч младшенькой. – Всё в порядке, это у нее небольшой сосудистый спазм случился – возраст, знаете ли, резкая перемена погоды… Это ничего, это всё временное, всё пройдет», – утешающе объяснил он старшенькой, и обе сводные старушки хором согласились. «Угу», – не возражала младшенькая. «Угу», – подтвердила старшенькая. И заведующий тоже сказал: «Угу», – высказался на прощание задумчивый шеф и больше до самой базы ничего не говорил, только нервно дергался в кабине, когда ни с того ни с сего Михельсон давил педали так, будто ему под ноги подвернулась та самая или другая крыса.
Угу-угу-угу-угу-угу-угу – с визгливым жалобным скрипом ходили ходуном «дворники», размазывая по лобовому стеклу воду, перемешанную с тяжелыми, как рифленые милицейские подошвы, рыхлыми снежными хлопьями. Машину мотало по ростепельной жиже, Киракозова трепало в карете, будто скрипучий фонарь на порывистом ветру, а февральский ветер продувал, пробирал, пробивал пустой гулкий город, гнал
