От охватившего меня кошмара я отбросил отрезанную кисть в стену.
Рашид не отрывался от ящика. В мою сторону полетело запястье с канвой обветшалых волос.
Меня отклонило в сторону. Подползя в угол, я стал блевать на гравий, опорожняя нутро. От вида собственной тошнотворной массы рефлекс повторялся, и я извергал из себя всё содержимое, захватив начало кишечника. Так неудержимо и долго я никогда не блевал.
– Эй? Ты чего? – грозно обернулся Рашид. – Недожарено?
– Ты людей жрёшь, паскуда?! – хрипел я, задыхаясь в самопроизвольных испражнениях.
– А чо? Жалко?
– Людей жрёшь! И я? Людоед проклятый!
– Кого еще жрать?! Голод не тётка.
И в том он был прав.
По сути, что ему ещё остаётся? Чем питаться?
– Кто эти люди? – спросил я, отворачиваясь от блевотной массы и подползая за тряпкой, чтоб утереться. В горле саднило. Водка и человечина обжигали слизистые. Искал глазами воды.
– Местные все. Все мы местные, и они местные.
– Пить!
– У стены канистра.
Я подполз к стене и поднял первую попавшуюся, чуть не присосавшись.
– В этой бензин, шайтан! Мелкую бери!
Выбросив первую, присосался к мелкой канистре. Каннибал не обманул. Обожжённое горло остужала затхлая вода, как с прошлогодней весны, но приятная. Ни водка, ни брага, ни бензин – питьевая вода. Речная, дождевая, канализационный сток – неважно. Вода!
Оторвавшись от канистры, я, тяжело дыша, прислонился к стене. На ум приходили страшные мысли – я в логове пожирателя человечины. Гастарбайтер-людоед заманил в ловушку, зарежет ножом, разделает и поджарит. Подобного финала никто не ожидал. Людоед был любимым порождением тьмы, а оно само нашло меня и спустило в ад. Оставалось молиться и надеяться на чудо.
– Ты не съешь меня? – как обмочившийся мальчик, я спросил его жалобным и всё ещё хриплым голосом.
– Мяса навалом. Ты гость.
– Откуда столько мяса?
– Местные все, – равнодушно повторил Рашид, усевшись на корточки. – Зачем далеко ходить, когда еда рядом?
– Своих кромсаешь?
– Жрать чё-то надо. Денег не хватает.
И для подтверждения, так сказать, чтоб не быть голословным, прожорливый нелегал решил показать провизию лицом. Он содрал со стены лопатку и стал отгребать гравий и песок с пола. Снизу показался чей-то лысеющий жбан. Рашид подтянул его за макушку и вытащил, как репку, из-под земли.
В его лапах качалась узкоглазая голова с мученическим оскалом.
– Это был Хасан, – познакомил нас людоед, – а это, – выкопал он второго, – Юсуф! Жира меньше и слаще. Хасан – одни кости и хрящ пососать.
– Зачем ты их закопал?
– Чтоб никто не видел, – логично ответил он. – Наших много. Никто не вспомнит Хасана, никто не вспомнит Юсуфа. Кто сам помирает, на другого на башка кирпич упадёт. А кого я здесь завалю – так вернее, и тащить не придётся.
Рашид отвечал житейски, по-свойски, так хозяйственно и деловито, будто говорил о стаде баранов, пасущихся за околицей. В сущности, так и есть, но вместо пасущихся баранов по периметру стройки паслись его свояки. Рашид поступал логично, экономил средства, точнее сказать, жил по средствам, а потому до сих пор тянул свою нелёгкую гастарбайтерскую лямку, полнел и чувствовал себя вполне сносно. Деньги тратил на выпивку и одежду, а добрую часть отсылал в родной Бишкек. Так поступала добрая часть незаконных мигрантов. На родине оставались семьи, и их нужно было кормить, а у каждого за пазухой дети, чаще пять или шесть – многодетные и прожорливые семьи. Так предполагал я, но Рашид проникся ко мне диким людоедским доверием и, чтобы успокоить и вывести из шока, коряво поведал о своей жизни, с трудом подбирая слова. Рашид не оратор и не заканчивал школ, но смысл улавливался с полуслова. Смысл его истории общечеловеческий, а точнее выразиться, общегастарбайтерский – один на всех. Общий и понятный смысл.
Перебрался в Москву он пять лет назад. Бежал он с южных границ. Их было человек двадцать. Толпу запихнули в старый Икарус и перевезли по ухабам и долинам сквозь степи и реки в лихое русское царство. На половине пути автобус заглох. Пришлось добираться пешком до перевалочного пункта, а там младое и незнакомое племя встречала другая дружина. Братьев-киргизов посчитали по головам, накормили хлебом и неспелыми яблоками, посадили в грузовик, на котором они приехали в местный райцентр. Несколько дней ютились в частном амбаре под замком, а затем амбар открыли, и появился бригадир, записавший их трудиться в совхоз. Местная пьянь спилась и вымерла, а работать кому-то надо.
В поле вольготно, и воздух чист. Поля напоминали степи, но Рашид был парень городской, к полям и к степям не привыкший. Его непреодолимо тянуло в город. В большой город, где и заработки порядочнее, и жить вольготней, и спрятаться легче. У него не то, что паспорта – ничего не было, только портянки, старые варёные джинсы, брезентовая куртка и варежки. Шёл сентябрь, но не заметишь, как начнутся заморозки. Предстояло поторопиться. Стал зазывать Рашид банду, чтоб рвануть вместе в города. Человек пять созвал – таких же прирождённых романтиков. Остальные остались батрачить в поле в ведомстве совхоза.
Сбежали после первой зарплаты ночью, самоволкой. Шли сперва пешком, а после загрузились в рейсовый автобус. На проезд хватало – зарплата вышла щедрая. Добрались до Краснодара, где осели многие, но Рашиду Краснодар напомнил прежний совхоз. «Не мой город», – сетовал он и рванул с оставшимися кочевниками дальше. Они слились в массу себе подобных и урывками продвигались в центральный округ – там строили, а Рашид любил строить. В Бишкеке он считался прилежным каменщиком и умел класть плитку, а клеить обои умели все. Их записали в отряд добровольцев и привезли в Подмосковье, сначала в Раменское, затем в Химки, а там до Кремля рукой подать. Рашид надеялся осесть в Москве. Как-никак, он тоже считался столичным жителем, коренным уроженцем Бишкека.
Получилось. Мечта гастарбайтера сбывалась. Его взяли отделочником в стандартную десятиэтажку. Перезимовав в ней, он освоился, завёл дружков, заслужил уважение и почёт. Появились лишние деньги. Он откладывал, приоделся, стал выглядеть приличней. Копил основательно, чтоб отправить лишние средства на родину, где жена и четверо девочек, уже почти взрослых, кому в школу идти, а кого замуж выдавать, а приданого – кот наплакал. Но Рашида часто обворовывали свои же. Кто по зависти, кто просто от бедности. Несколько раз нападали и местные московские строители. Избивали и грабили. Били до крови, до судорог, до потери сознания. Но Рашид выживал, утирал нос, приговаривая: «Ничего, справимся, перезимуем…». Зимы он боялся, как шайтана. «Зима и есть шайтан, – говорил он, – шайтан мёртвый и холодный, и зима холодная, а снег всё убивает». «Снег кругом – это ли не ад? – вопрошал Рашид. – Губит и листву, и кустарники. Чем не мертвечина?» По нему выходило, что мертвечина и есть. Но лютые холода проводил в подсобках, в общежитиях и на складах, в амбарах, в гаражах частников, что заставляли клеить обои и заколачивать доски. Иногда не выплачивали деньги, иногда также избивали, разбивали бутылки об голову, привязывали к столбам и оставляли на волю Аллаха, но Рашид выживал. Люди добрые помогали, старухи и старички подходили, развязывали, а затем давали пинка под зад и гнали вон.
Так и жил Рашид, набираясь опыта и ума-разума. Однажды он взялся строить генеральские дачи на подмогу солдатам-срочникам. Солдат кормили, а ему ещё и доплачивали. Умный Рашид старался не работать в одиночку – это крах и погибель для настоящего нелегала. Обязательно со свояком, так вернее и не так страшно. Если бить будут – не убьют, если обманут – не так обидно. На строительстве дач им попадало от прорабов, от генералов и от солдат. Рядовые чуяли, что те слабее, и им можно вдуть, поглумиться, засунуть штырь в жопу и ржать до убоя, как ржут над ними деды, не давая спать в казармах. По образу и подобию молодняк издевался над гастарбайтерами. Киргизы жаловались и принимали меры. Прораб отчитывал солдат, а генералы посмеивались, но служивых наказывали, давая наряд вне очереди, так как они портили зря рабочую силу и строительный дух – такие вот неуставные дачные
