дальше, не знаю, сейчас с ней никто не разговаривает. Прошу не говорить об этом Подгорским, чтобы не подумали, будто я нарочно наговариваю. Меня любят учителя (кроме Мигалаке), а больше всех господин Порхавка — биолог. Я хожу на спевки, меня сам учитель выбрал в хор. Он пока не позволил мне петь, разрешит только через полгода, но все думают, что я пою. Данко очень удивился, когда увидел меня среди хористок. Если бы мамочка видела, какие у него были удивленные глаза! А я так счастлива, так счастлива, что я не хуже других! Только, пожалуйста, не говорите маме Данка, что я будто бы пою.
Теперь, мамочка, я хотела бы сказать тебе кое-что на ушко, но в письме это невозможно, поэтому приходится написать. У нас в классе есть одна очень, очень красивая девочка (красивее Орыськи, даже красивее Ляли Данилюк). Зовут ее Стефа Сидор. Мамочка, я не знаю, что бы дала, только бы она стала моей лучшей подругой. Конечно, не такой, как была Орыська. А такой, мамочка, чтобы на всю жизнь, до самой смерти, такой, о которой я читала в книжке, подаренной дядей Мухой. Стефа относится ко мне лучше, чем ко всем остальным, но у нее есть какие-то тайны, какие-то встречи, о которых она не хочет или не может сказать, а мне это больно. Мамуся, как ты скажешь, так всегда бывает. В самом деле, еще ни разу не случилось, чтобы не исполнилось твое предсказание. Прошу тебя, напиши, будет ли Стефа моей лучшей подружкой. Собрала ли бабуся семена лиловых астр, как я просила? Передайте от меня привет нашей соседке Мартусе. Целую руки мамочке, бабушке и папе.
Дарка».
Лидка стоит у стола и с грустью смотрит на Даркину писанину. Всякий раз, когда Дарка поднимает глаза от бумаги, она встречается с Лидкиным грустным взглядом.
«Она боится, чтобы я не перешла на другую «станцию». Где ее мама в середине года возьмет новую квартирантку?» — злорадствует Дарка.
Она уже послюнила край конверта, прихлопнула его рукой, а Лидка все еще не знает, что в этом письме нет ни полсловечка жалобы. Осталось только опустить в почтовый ящик. Дарка, чтобы нагнать на Лидку побольше страха, уже протягивает руку к шкафу, за шапочкой.
— Лидка, — в конце концов не выдерживает она, — мне хорошо у вас на «станции». Я бы не хотела другой.
Вместо надлежащих поцелуев и теплого слова Лидка, не меняя позы, цедит сквозь зубы:
— Оставь меня в покое… Ты думаешь, мне, кроме тебя, не о чем думать?
Нет, с Даркой в самом деле нигде не считаются. Даже на платной квартире!
VI
Солнце, как и каждое утро после семи часов, высасывает последние живые краски из скатерти. Пахнет свежим (настоящим, а не каким-нибудь там эрзацем) кофе. Пани Дутка в ночной кофточке готовит им бутерброды с собой и просит не бросать бумагу, в которую она их завернет. Бумага пергаментная, покупная, и ее надо беречь.
Дарка плюет в коробочку, чтобы остатками пасты почистить туфли. Впервые с тех пор, как она ходит в гимназию (в среду они учатся в первую смену), ей хочется опоздать и прийти в класс, когда все уже сидят за партами, когда уже запрещено громко здороваться и поворачиваться к своим соседкам.
Дарка боится встречи с Орыськой.
Боится ее ласковых наивных глаз. Боится тех перемен, которые произошли в ней самой по отношению к подруге. Дарка не суеверна. О нет! Разве не выиграла она три года тому назад двадцать пять леев на пари у своего дяди, когда вечером принесла ему цветы с кладбища? Но теперь она верит, что слюна маленькой Кентнер обладает силой заклятья. Орыська умерла, перестала существовать с той минуты, как Кентнер плюнула на нее. Никогда Дарка не сможет доверить свои сердечные тайны человеку, на которого плюнули. Никогда не сможет она гордиться своей подругой, никогда не сможет сказать об Орыське: вот, мол, эта красивая девушка с вьющимися волосами — моя лучшая подруга. Ведь на нее плюнули!
Папа рассказывал (даже странно, почему на «станции» так часто вспоминаются рассказы папы или мамы?), что один его товарищ застрелился от стыда, когда брат при девушке ударил его по лицу. Дарка подозревает, что это была именно та девушка, которую любил несчастный.
— Это был гордый парень, — похвалил папа его безумный поступок.
Тем, кто живет на «станции», Трудно опоздать в гимназию. Хозяйка, или, как называет ее Дарка, пани Дутка, будет надоедливо ворчать, мол, время уходит! — и так упорно наступать на пятки, что просто ради душевного спокойствия вылетишь из дому, как камень из пращи.
Дарка, как ей того ни хотелось, не опоздала в гимназию. Издали она увидела Стефу Сидор, прислонившуюся к дверному косяку.
— Мне нужно кое-что сказать тебе, Попович. — И она отделила Дарку от Лидки.
Дарке показалось, что кто-то положил ей на плечо очень тяжелую руку. Это официальное «Попович» и серьезное выражение лица не предвещали ничего хорошего.
Сидор увела Дарку в самый конец коридора.
— Знаешь ли ты, что мы («Кто это мы?» — думает Дарка) решили бойкотировать Подгорскую? Это твоя самая близкая подруга. Я не знаю, но я бы советовала тебе пойти вместе с классом… иначе это может плохо для тебя кончиться…
Дарка, заглядевшись на Стефу, думает о чем-то совсем другом. «Ты… ты… будь моей самой близкой подругой. Ты… я больше никого не хочу…»
Но Стефа настроена отнюдь не сентиментально, она ждет делового ответа. И пока Дарка думает, что ответить, она слышит Стефины слова, произнесенные злым шепотом:
— Собака эта твоя Орыська, вот что я тебе скажу! Собака. Ее бьют по морде, а она лижет руку, которая ее бьет… Какой позор! Украинка! Плевать я хотела на таких украинцев! Громко заявляет, что ей нравятся стихи Тудоряну, который называет нас «стадом покорных»… который недавно выступил в «Вияця Румынией» с «научным открытием» о том, что на Буковине вообще нет украинцев, а есть только «русифицированные румыны», и советовал… даже наши фамилии коверкать по-румынски… Мало того, что нас заставляют изучать такого «поэта», а тут еще… находится паршивая овца, которая смеет восторгаться его стихами… Разве ты не понимаешь, это равносильно тому, будто всем нам… да и не только нам, а всем украинцам на Буковине наплевали в лицо? Ты в самом деле не понимаешь этого? Это же, — Стефа берет себя рукой за шею, — это просто измена народу…
Даже жутко от этого страшного слова. Если есть слова, способные убивать, то «измена народу» принадлежит к их числу.
Но Орыська… Правда, поступок ее нетоварищеский, можно сказать, подлый, потому что она своим дурацким заявлением навлекла беду на весь класс. Ясно, что теперь Мигалаке будет требовать от всех учениц таких же знаний, как у Орыськи, и поэтому Дарка согласна: Подгорскую надо наказать. Но — называть ее изменницей?..
Да ведь эта дура Орыська — Дарке это отлично известно — не имеет ни малейшего понятия о Тудоряну. В политике она разбирается как свинья в апельсинах. Ей-богу! И хотя у Дарки накипело против Орыськи, чувство справедливости заставляет ее внести ясность, сказать правду.
— Почему ты говоришь — моя Подгорская? Она такая же моя, как и твоя… Я ее не защищаю… Но только, по правде говоря… Она совсем не знала, кто такой Тудоряну. Это я тебе говорю, и ты должна мне верить…
Последняя фраза звучит мягко, как робкая просьба. Но теперь ухо Стефы не улавливает таких тонкостей.
— Не знала!.. А ты знала, кто такой Тудоряну?
— Не знала… Вернее, припомнила позже… Нет, знала!
— А откуда ты знала? Почему ты знала, а Подгорская не знала? Ведь вы из одного села, вместе учились… Я спрашиваю: откуда ты знала?
Дарка совсем сбита с толку. Ее красивая подруга, которую она мысленно столько раз сравнивала за ее нежность с осенней астрой, превратилась теперь в сурового судью, обладающего правом карать или
