— Папочка… как же я покажусь маме на глаза… с двумя двойками и «поведением»? Что подумает обо мне мамочка?
Тогда папа, этот ласковый, спокойный папа, повышает голос и начинает ругать Дарку. За кого она принимает свою мать? Кто на свете сумеет лучше мамы понять свое дитя? Как смеет дочка, имея такую золотую маму, такого ангела, сомневаться в мамином сердце? Ой, Дарка, Дарка!
Та молчит, пристыженная и очень счастливая. Она даже не представляла себе, что под их скромной крышей живет такое сказочное счастье. Она никогда не допускала, что редко улыбающийся, вечно занятый работой папа умеет так любить.
Уехать в этот день им не удалось, отец задержался у директора. Вернулся он очень взволнованный. Начал было говорить о том, что к учителям надо относиться вежливо, но вскоре махнул рукой и больше не упрекал и не расспрашивал дочку.
Хозяйка догадалась поставить Даркину оттоманку рядом с кроватью отца. Они шептались до поздней ночи. Тогда и узнала Дарка, что доброго домнула Локуицу уволили. Он, бедняга, готовился к тому, что его переведут в другое место, а его уволили совсем.
— А за что? — Дарка хотела знать, за что увольняют учителей, ведь ее отец тоже принадлежит к этой братии, и ему (хотя дома стараются скрывать это от Дарки) грозит такая же беда.
— За то, деточка, что он был честным человеком… вот!
Что же это за времена, когда честному человеку нет жизни на этой земле? И папа, словно объясняя или оправдываясь перед дочкой в том, что он еще работает, когда всех честных и порядочных людей выгоняют, рассказывает ей историю домнула Локуицы.
В начале этого года, еще до выборов в парламент, в село приехали агенты из партии царанистов. Они обещали всем, кто пойдет за царанистами, законтрактовать крестьянские участки под сахарную свеклу на очень выгодных для крестьян условиях: завод в Лужанах даст аванс на семена и минеральные удобрения и заплатит за каждый центнер на двадцать леев выше установленной цены.
Но крестьяне, наученные горьким опытом, не очень доверяли представителям правительственной партии. Тогда сам Локуица поехал в Лужаны для переговоров. Убедившись, что с юридической стороны все обстоит благополучно, он начал уговаривать людей законтрактовать свои земли. Многие послушались его. И вот теперь, после выборов, оказалось, что за минеральные удобрения и семена, которые раздавались якобы даром и в больших количествах, нужно платить. Это во-первых. Во-вторых, завод в Лужанах соглашался платить на двадцать леев дороже только при условии, что свекла будет завезена на завод. Крестьяне готовы были продать эту свеклу по самой низкой цене, лишь бы она была куплена в Веренчанке, но охотника не нашлось. И вот люди на зиму остались без картошки, с одной сахарной свеклой. Понятно, все обратились с претензиями не к правительству, — не оно ведь вело официальные переговоры с ними (для этого у него есть агенты), — а к Локуице, который подбил их на это дело.
А чем Локуица мог помочь? Единственное, что он сумел сделать, — это упросить местного владельца спиртного завода закупить у крестьян свеклу по… цене на пятьдесят процентов ниже ее настоящей стоимости. Надо добавить, что и пан Грабер был обижен на крестьян за то, что они обошли его завод и задумали сдать свою свеклу в Лужаны.
Эта «свекольная история», как утверждал отец, окончательно вывела из себя бедного Локуицу, и он громогласно в сельской канцелярии назвал «гоцами»[33] тех, кто приезжал контрактовать свеклу. Проклинал их и каялся перед народом за свою ошибку. Но народу не нужно раскаяние, народу нужна картошка или деньги. И теперь неизвестно, что ждет Локуицу.
— Такие-то у нас в Веренчанке дела, доченька!
Утром, когда Дарка вместе с отцом отъезжала от Черновиц, на город незаметно, как сон, опускался серый туман. Электрические провода, покрытые инеем, казались серебряной елочной канителью. Вороны летали над крышами домов и не каркали…
XXII
Только по дороге в Черновицы Дарка поняла, почему Веренчанка выглядит совершенно иначе, чем три недели назад.
Во-первых, три недели назад, на рождество, здесь был Данко. Правда, они редко встречались, встречи эти приносили ей больше страданий, чем радости, но все-таки он был здесь. Дышал тем же воздухом. Можно было выбежать в деревенскую лавочку за перцем и случайно встретить Данка. Всегда была надежда. А на этот раз пустота. Пустота в сердце, пустота в селе.
Во-вторых, три недели назад здесь еще была Орыська. В их отношениях не осталось прежней сердечности и непосредственности, но все же это единственное существо (кроме родных), с которым Дарка проводила в Веренчанке больше всего времени. Теперь Орыська в Гицах, а Данко не приехал. Он готовился к очередному выступлению (опять, наверное, репетиции с Лучикой).
Кроме того, три недели назад в селе еще не было разговоров о свекле. Три недели назад у людей еще теплилась надежда, что от них по крайней мере не потребуют денег за минеральные удобрения и семена.
Теперь Дарка увидела Веренчанку с черного хода. Оказалось, что Веренчанка — это не только сверкающая елка, бабуся, синий свитер, коньки, сестренка, похожая на ангелочка…
Все приятные вещи принадлежали старой, возможно даже — неповторимой Веренчанке. С черного хода Дарка увидела бледных детей со вздутыми животиками, с синяками под глазами, голых буквально до пупа (в январе!). Они выбегали из хат и кричали ей, как ругательство: «Дайте бульбы!» Это не означало, что они просят картошки, это было организованное проявление обиды и презрения к тем, у кого картошки было в достатке.
Слово «картошка», или, как говорят в Веренчанке, «бульба», из незначительного, не очень почтенного (не то что слово «пшеница»), серенького стало необычайно важным, необходимым. Картошка, прежде существовавшая для Дарки только в очищенном, сваренном виде, на тарелке, под соусом или политая маслом, теперь выросла в жизненную проблему. Село голодало потому, что не хватало картошки. Веренчанцы мечтали на полученные за свеклу деньги кормиться покупным белым хлебом и хоть одну зиму обойтись без картошки, а она за это вон как отомстила селу. Из-за недостатка картошки многие перестали откармливать свиней, продавали кур. Дарка знала, что у них в погребе полно картошки. Это позволяло чувствовать себя в безопасности, но лишало морального удовлетворения. Казалось, все слышанные на собраниях кружка самообразования высокопарные слова о любви и работе для народа сводятся к нулю, улетучиваются, как камфара, оттого, что дома полный погреб картошки, в то время как село (а ведь это и есть народ!) терпит такую нужду.
Люди, как это всегда бывает, забыли, что папа отговаривал их от контрактов, даже спорил по этому поводу с Локуицей, и теперь открыто ворчали на учителя за то, что он не предупредил их. Крестьяне говорили, что у Поповичей погреба ломятся от картошки, а люди должны «пропадать» на свекле.
Папа, хотя и уговаривал маму не принимать близко к сердцу эти обидные, несправедливые упреки, сам тяжело переносил их. Он прямо таял на глазах. Бабушка ходила за ним с какими-то снадобьями, он отмахивался от нее или выпивал, если она не отставала, но результатов не видно было.
Дарка думала, что папу мучает не только проблема картошки. У него, верно, неприятности по службе, которые он скрывает от мамы.
Домнул Локуица совсем пожелтел. Он не похудел от переживаний, как это бывает с другими людьми, только его здоровое, лоснящееся, как маслина, лицо сделалось желтым, словно тыква.
Дело в том, что село относится к нему теперь крайне враждебно, ведь он фактически (сознательно или бессознательно — никто не хочет разбираться в этом) обманул народ и навлек на него несчастье. По приказу сигуранцы начальство уволило домнула Локуицу с работы за то, что он поддерживает «большевизированное население». Не исключен и арест.
Три недели назад он приходил к Поповичам огородами, чтобы не вызвать подозрения сигуранцы. Сегодня он также пришел крадучись. Как-никак, а отец пока на государственной службе.
Локуица не разделся, хотя в комнате было тепло, только положил себе на колени шапку-молдаванку и
