сразу же начал сокрушаться:
— Фу… фу… Господи, господи!..
Папа, как хозяин дома, старался развлечь его, но это ему удавалось с трудом. Папа просто не знал, что сказать товарищу. Вместо отца сказала бабушка:
— А вы не горюйте, Локуица, не горюйте. Случись у нас такое несчастье, это дело другое… сразу аминь. А вы все-таки румын. Поедете к себе в регат, дадите бакшиш[34] кому следует и, помяните мое слово, еще до конца года получите должность… О Веренчанке не плачьте… здесь такая слякоть да малярия, сами знаете… Как говорят, не было бы счастья, да несчастье помогло… Вспомните еще мои слова. Скажете: «Правильно мне старуха говорила».
— Верно, Траян, верно, — поддакивал отец, благодарный бабусе за то, что выручила его.
Но домнул Локуица только качал большой головой, напоминая лошадь, которой что-то заползло в ухо.
— То-то и есть: куплю сигуранцу, куплю должность, куплю судью, куплю справку в больнице для умалишенных, что я болен, куплю диплом зубного врача… Куплю!.. Взятка! Всемогущая взятка! То-то и есть, что в нашем государстве все продажно… Понимаете, я, как сказала ваша мать, «все-таки румын», и это меня не только обижает, но причиняет мне боль… Боль! Я страдаю от этого… Вы нас считаете оккупантами, и вам, как это ни парадоксально, морально много легче, нежели таким, как я. В вашем терпении есть какая-то надежда, какое-то благородное злорадство: «Чем хуже, тем лучше». И это верно… А что я могу сказать? Вы мне скажете — режим. Да, режим, но… этот режим деморализует народ… искажает понятия честности, справедливости, истины. Ведь эти люди — часть моего народа. Мне больно, когда я вижу, что здесь вор на воре едет, вором погоняет… Меня ни капельки не радует, что за взятку я могу, как говорят, «купить родную мать»… Здесь надо думать о другом… Надо что-то делать, — он понизил голос, — чтобы народ не терял своих сил… Это говорит вам Локуица, румын из Штефанешти. Вы знаете, Микола, я не поеду в деревню.
— Почему? — спросил папа.
«Почему?» — спросила Дарка глазами.
— В деревне, такой, какова она сейчас… все в боярских клещах. Ничего не придумаешь. Я хочу устроиться где-нибудь в городе… Город — это нечто другое. Это говорит вам Локуица. Все перемены идут из города, и я думаю, что и сюда они придут из города… Надо думать… думать и что-то предпринимать, делать. А?
Отец не поддакивал. Может быть, ему казалось, что его товарищ в лучшем положении, чем он.
— Да, надо что-то предпринимать, — Локуица положил на стол крепко сжатый кулак.
Он даже не ударил кулаком по столу, но Дарке достаточно было взглянуть на губы своего учителя, чтобы понять — этот спокойный человек, которого у них дома называли «ходячей добротой», принял важное решение.
«Надо что-то предпринимать». За этими словами последует действие. Дарка не знала, какое именно, но ей казалось, что если бы домнула Локуицу сейчас заковать в кандалы, заткнуть ему рот и бросить в тюрьму, все равно его замысел претворится в действие.
Дарка взглянула на папу. Он, склонив голову, смотрел прямо перед собой, и по выражению его глаз можно было догадаться, что он ничего не видит.
Возможно, она ошибается, но ей почему-то кажется, что папа уже не так решителен, как Локуица. Может быть, он принадлежит к людям, способным гореть только в молодости. Дарка сделала шаг вперед и положила руку папе на плечо, словно беря его под защиту. Ей хотелось любым способом дать понять своему учителю, что она дочь своего отца и сумеет выручить его даже в самый трудный час.
У Подгорских тоже неприятности, но только по другому поводу. Здесь прежде всего сокрушается матушка, Орыськина мама, женщина высокого роста, с огромными глазами и золотыми кольцами в ушах, зимой и летом одетая в черное. Из-за этой проклятой истории со свеклой уменьшились требы, а расходы Подгорских возросли. Свадьба и приданое Софийки поглотили массу денег. Теперь надо посылать Орыське; между нами говоря, надо посылать и Софии, муж которой еще не получает и неизвестно когда получит жалованье. А откуда взять денег, если люди, словно сговорившись, стали давать за требы только половину? А начни торговаться, тебе сразу такую мораль прочитают, что кровь стынет в жилах! Локуица их обманул, а ты, отец духовный, терпи из-за этого!
У одних Данилюков, кажется, все без перемен. Отец Данка признавал только один принцип: «Амт ист амт, унд ди регирунг вайст, вас зи тут»[35]. Так охарактеризовал отца Данка папа. Дарка спросила себя: неужели взрослый Данко будет таким же? «О нет, — кричало что-то внутри у Дарки, — у Данка богатая, солнечная, впечатлительная душа. Каких вершин мог бы он достигнуть, — мечтает она по-матерински, — если бы его окружала другая действительность, не та, в которой бродим мы все!..»
Дарка и мама после злосчастного происшествия с двойками сблизились и жили теперь почти как две подружки. Отец (позабыв директорский совет намылить Дарке голову) откровенно считал ее жертвой произвола Мигалаке. И все же пребывание дома на сей раз тяготило Дарку.
Как-то от скуки Дарка стала рыться в шкафу с бельем и наткнулась на коробочку с лентами. Открыла ее и залюбовалась: лежали тут рулончики синих, розовых, красных, белых, золотистых лент. Дарке пришло в голову подарить две из них своей бывшей подруге Санде, дочери Ивана Василева. Правда, ленты могли подождать, пока вырастет Славочка, но Дарке захотелось сделать Санде приятное. Это помогло бы ей уехать из Веренчанки с более легким сердцем. Увезти с собой хоть одно светлое воспоминание из села туда, на «станцию».
Дарка выбрала две самые красивые ленты — ярко-розовую и ярко-синюю.
Санда была только на год старше Дарки, но два года уже ходила на выданье, а теперь после рождества поджидала сватов. Сватов Санда ждала от двоих, и это больше всего удивляло Дарку.
— А за кого ты хочешь выйти замуж?
— За того, кто скорее сватов зашлет…
— А все-таки — кто тебе милее?..
— Ни один…
— А все-таки?
— Тот, кто мне нравится, кого люблю, не возьмет меня.
— Почему?
— Он возьмет богачку…
Дарка стыдилась при всех дарить Санде ленты. Она позвала ее в сени, где прятались от мороза куры, и вынула из кармана пальто пакет.
— Это тебе, Санда…
Та неуверенно протянула руку, словно колеблясь, не отдернуть ли ее.
— А ты? Тебе уже не надо?
Дарка объяснила, что в городе в ее возрасте уже не носят такие яркие ленты.
Санда с минуту посмотрела на ленты, потом неторопливо спрятала их за пазуху. Эффект был совсем не тот, какого ожидала Дарка.
— Будь здорова, Санда!
— Подожди… Я хотела спросить тебя… твоя мама не может дать нам немного бульбы?.. Я бы весной отработала у вас в огороде… Поговори с мамой, а?
— Хорошо, — ответила Дарка, совсем сбитая с толку этой просьбой.
То, что должно было сделать пребывание в Веренчанке приятным, сделало его совсем нестерпимым. Гнетущий осадок от встречи с Сандой теперь мешал Дарке при каждом воспоминании о селе.
И хотя папа предупреждал директора, что, возможно, Дарка на недельку задержится дома, она настояла на том, чтобы уехать из дома вовремя.
Когда Дарка села в вагон, она почувствовала, что отъезд из Веренчанки принес ей облегчение.
Хозяйка, резавшая свеклу, так и застыла от удивления, увидев на пороге кухни Дарку на пять-шесть дней раньше условленного срока. Впрочем, постоянно обучавшая всех хорошему поведению, пани Дутка сама, несомненно, была «хорошо воспитана» и тотчас сменила удивление на радость:
