Испуг, разочарование, боль, недоумение, отразившиеся на лице Данка, красноречивее слов говорили о том, что значила для него Дарка.
Растаяла, как дым в небе, «гордая царевна», и на ее месте оказалась самая обыкновенная, обезумевшая от счастья, что ее так любят, девушка.
— Даруся, маленькая Даруся, почему же ты раньше не сказала мне об этом? Я бы десять раз плюнул на этих уток… Злая ты… Неужели для тебя ничего не значат эти последние дни? Неужели тебе не хотелось провести их со мой? Ты знаешь, ведь теперь мы увидимся только на рождество… Как наказать тебя, моя любимая, злая девочка?
Они стояли у открытых окон, в которых каждую минуту могла появиться мамина или бабушкина голова (папа, к счастью, в этот день был в поле). Дарку это так связывало, что слова застревали в горле. Ей хотелось объяснить Данку, как грубо он ошибается, ведь она подозревала его в невнимании и очень страдала от этого. Но вместо объяснений Дарка молчала и лишь смотрела на него преданными, влажными от переполняющих ее чувств глазами.
— А мне надо завтра уезжать… И я всю неделю думал, что мы едем вместе…
— А я еще жду письма из Штефанешти. Не знаю, когда ответит домнишора Зоя… Как придет ответ, так поеду, а когда это будет, не знаю…
— Как жаль, ах, как жаль! — Данко в растерянности потирает лоб. — Однако, знаешь что? — и в голосе его звучат властные нотки: — Ты должна задержаться в Черновицах и один день посвятить мне. Хорошо?
Дарка замирает от страха: Данко громко, не таясь, разговаривает о таких вещах! Если в окне и не торчит ничья голова, то где порука, что никто не слушает их, притаясь за занавеской? Ведь от окна до ворот несколько десятков шагов.
— Я точно не знаю, когда буду в Черновицах, — шепчет Дарка, стараясь дать понять юноше, что надо быть осторожнее.
Данко понял ее и тут же совершил еще большую оплошность — пригнул голову Дарки к своему уху и зашептал:
— Тогда телеграфируй мне…
Испуганная отчаянной смелостью Данка, девушка вырывается, для безопасности отгораживается от него калиткой (совсем одичал мальчишка на лодке!) и кивает головой: да, да, буду телеграфировать. Хотя заранее знает, что этого не будет.
Неужели он не понимает, что Веренчанка — село, а не город? И стоит Дарке послать телеграмму, как завтра же ней станет известно каждому встречному и поперечному…
Девушка мигом находит более удобный, более верный способ связаться с Данко: по приезде в Черновицы она пойдет к Стефку, а тот уже сообщит Данку о ее приезде, укажет место свидания.
А пока пусть Данко думает, что она и впрямь настолько независима от папы и мамы, что свободно может назначать свидания по телеграфу, как взрослая.
Еще об одном ей очень хочется поговорить с Данком, но она не знает, как начать. Чувство справедливости подсказывает Дарке, что у нее нет ни малейшего права спрашивать о таких вещах. В Черновицах Данка ждет не только музыкальное училище, но и Лучика Джорджеску.
Дарка начинает издалека:
— Ты, верно, соскучился по своим музыкальным занятиям?..
— О да! — откровенно признается Данко. — Иногда мне очень не хватает атмосферы нашего концертного зала… Ты никогда не выступала на сцене? Нет? Тогда тебе неведомо то особое чувство, которое владеет артистом, когда он стоит перед бездной темного зала, не зная, что обрушится на него оттуда… Но в этом году я буду готовиться к аттестату зрелости, и да простит меня музыка…
«Музыка-то простит, а простит ли Лучика?»
Данко наблюдателен. Он сразу почувствовал, что настроение у Дарки изменилось.
— Не надо думать ничего дурного, — грозит он ей пальцем — а то будешь иметь дело со мной…
Дарке стыдно, ее застигли врасплох, но… она счастлива. Девушка опускает ресницы и только собирается поднять их, чтобы еще раз убедиться, что глаза Данка говорят правду, как за спиной раздается голос бабушки:
— Дарка, ку-ку? Погляди, кто ждет тебя? Скажи, Славуня, скажи: «Па-па».
— Па-па… — лепечет девочка.
Понятно, что Дарке не пристало дольше стоять с Данком. Присутствие свидетеля так смутило обоих, что они даже не подали друг другу рук.
Данко снял фуражку, чтобы поздороваться с бабушкой, да так и остался стоять с непокрытой головой.
В Дарке все кипело. Столько лет прожить на белом свете и до сих пор не знать, что можно, чего нельзя!
Дарка проснулась на рассвете. За окнами серая пелена, кое-где пронизанная красными нитями восхода. Осторожно, чтобы не шуметь девушка встала с постели, накинула на себя простыню и, тихонько открыв окно, выглянула в сад.
Деревья еще спали. Листочки на ветвях свернулись от утреннего холода, словно тюльпаны. Роса на траве приобрела уже полынный цвет первых заморозков.
Было около пяти часов. Утренний поезд уходит в Черновицы через три часа. Данко, верно, с вечера завел будильник и теперь безмятежно спит. Она представляет себе его загорелое лицо с чешуйками на носу, волосы, разметавшиеся по подушке. И вдруг материнская нежность подступает к сердцу:
«Спи, я буду охранять твой сон».
Дарка стояла, облокотясь на подоконник, а мысленно была рядом с любимым. Вот он проснулся, умылся, собрал вещи. Когда же он сел завтракать, девушка отошла от него. Наступил день, и все в доме (за исключением Славочки) встали.
И все же в то утро она не могла усидеть в комнатах. Слонялась по саду и, чтобы не вызвать ни у кого подозрений, возилась с астрами, выпалывала бурьян, подвязывала, подпирала слабые стебельки более сильными.
«Наступит час, когда я, его невеста, у всех на глазах пойду провожать его на вокзал с цветами, и никто не осудит, а все станут удивляться и завидовать, что мне выпало счастье быть его невестой…»
И тотчас слышится Дарке трезвый голос мамы или бабушки, хотя их нет поблизости:
«Дурак надеждой богатеет… Мечты, мечты, все одни мечты…»
«Не стану мечтать, — клянется Дарка, — не стану испытывать судьбу. Пусть сама решает».
XXVII
Четвертый день, как уехал Данко. Дарка носится с томиком Кобылянской, как с молитвенником. Теперь каждому ее сердечному порыву в книге находится соответствующее место!
Четвертый день нет Данка, и девушка читает: «Был и негу», а перед этим: «Марта, разве ты никогда не теряла свою мать в большом городе? Один раз, семилетним ребенком, я потерялась. Второй раз такое отчаяние, боль и страх я испытала, лишь когда внезапно осталась без него».
К вечеру четвертого дня приходит краткий, но ясный ответ от домнишоры Зои: «Принята заочно. Телеграфируйте дату приезда».
— Поедешь двенадцатичасовым, — практично решает мать, — у тебя будет в запасе полтора часа до бухарестского поезда. Вот и хорошо.
— Мама, мне хотелось бы поехать утренним, — говорит Дарка, стараясь казаться внешне спокойной.
— Зачем ехать утром? На утренний бухарестский ты все равно опоздаешь — он отходит за двадцать минут до прихода веренчанского. Сидеть целый день, до восьми вечера, в Черновицах не имеет ни малейшего смысла.
