Даруся, подумайте, с кем вы дружите… и что вы отвечали мне на это?
— Мама, после обеда не подают горчицу. Хватит! — прикрикнула Лидка на мать и, повернувшись к ней спиной, перевела разговор на другие рельсы:
— Дарка, а тебе не хотелось бы повидаться с Данилюком? Может, ты телеграфировала ему, и он встретил тебя на вокзале? Признайся, Дарка, признайся, на который час у вас назначено свидание? Чего же ты молчишь? Признавайся!
Дарке вспомнился пьяный Манилу на Лялиной свадьбе, который вот так же заставлял отца «признаваться» ему.
Как жаль, что поблизости нет никого похожего на домнула Чабану, чтобы поступить с Лидкой так, как тот с Манилу!
— А ты кто, поп, чтоб перед тобой исповедоваться? И вообще ты сильно ошибаешься, если думаешь, что меня интересует Данилюк…
— Так-таки не интересует? Не интересует, говоришь? Можешь дать честное слово, что не интересует? А мне Орыська другое рассказывала…
— Ну, Орыська! Глупая интриганка!
— Так уж сразу и интриганка? Она рассказала только то, что было… И смешно, что ты теперь так открещиваешься… Ей-богу, смешно. Ведь я знаю больше, чем тебе кажется! Ну, признайся — ведь все-таки тебе хочется видеть Данилюка? Хочется? Жаль, что ты не написала, когда приедешь в Черновицы, а то я как раз вчера встретила Данка…
«Тук… тук… тук…» — выстукивает у Дарки в висках, но на лице все та же маска равнодушия.
Лидка поднимает юбку выше колен.
— Тебе нравятся мои ноги? Правда, словно атласные? Пощупай, какая гладкая кожа. Орыська говорила, что в Гицах боятся загара. Фу, глупые мещанки! У нас загар — последняя мода! Вчера иду по Ратушевой улице — и кого я вижу? Ты слушаешь? Данилюка с Лучикой Джорджеску! Домнишора даже не в форменном платье, а в белом шерстяном, вышитом вокруг шеи и по подолу… Очень красивый фасон! Данко шагает и думает, что никто его не видит. И так наклонился, так наклонился к Лучике, что головы их почти соприкасаются. Погоди, думаю, вот я тебя напугаю! Да как закашляюсь! Они отскочили друг от друга, словно их кипятком ошпарили. Я думала, Богдан из мести не поздоровается со мной. Но нет — снял фуражку, поклонился, а потом (ты знаешь мой характер) я оглянулась и вижу, честное слово, вижу, как он поддерживает ее под локоть… Ах, думаю себе, мерзавец ты паршивый! На каникулах в Веренчанке кружил голову одной, а теперь другой? Лучика, видно, расспрашивала его, кто я такая и откуда он меня знает… Орыська рассказывала, что румынки ужасно ревнивы… Хорошо, Дарка, что ты уезжаешь из Черновиц, а то Джорджеску выжгла бы тебе глаза серной кислотой. Ха-ха-ха!
«Тук… тук… тук», — не перестает стучать в висках. К этому нестерпимому стуку присоединяется еще неприятный шум в ушах. Смешно, в самом деле смешно, если б Данко из-за Дарки совсем забросил музыкальные дуэты с Лучикой… Да и стоит ли вообще обращать внимание на болтовню такой особы, как Лидка?
Хорошо, все это так, все это верно, но почему так болит сердце? Откуда эта невыносимая боль, которая, если ее не унять, может довести до несчастья?..
И в памяти Дарки встают слова Кобылянской в том порядке, в каком они напечатаны в книге:
«Я могла бы умереть от тоски, если б тот, кого я люблю, бросил меня, но ни за что, ни за что на свете я не стала бы удерживать его, если б он захотел меня бросить. Лучше умереть, чем покориться, чем просить милостыню».
Да, лучше умереть, чем просить милостыню у любви! И в тот же миг девушка решает: она не пойдет к Стефку! Не надо, чтобы Данко даже знал, что Дарка сегодня в Черновицах. Пусть он прохаживается с дочкой префекта, поддерживает ее под локоть, чтобы она не сбила ноженьки о мостовую, пускай любуется ее новым платьем, вышитым у ворота и по подолу!
Пускай!
Ей, Дарке, ничегошеньки не надо от него!
Дарка пришла к Ореховской за несколько минут до назначенного срока, но уже почти все собрались.
Надо сказать, что это собрание было лишено прежней романтической окраски: кружковцы входили без условного стука, и деловое заседание не надо было маскировать чайным столом. Сигуранца не только была информирована о существовании тайного кружка, но располагала и алфавитным списком всех его членов. Ведь ни одному из них министерство просвещения (читай: сигуранца) не разрешило учиться на Буковине.
К чему теперь комедия с конспирацией, раз они и так лишены самого дорогого — права посещать свою гимназию…
Последней пришла Стефа Сидор. Увидав Дарку, она, даже не поздоровавшись с хозяйкой дома, бросилась к подруге и крепко, от всего сердца, сжала ее руки.
За время каникул Стефа похудела и возмужала. Она, как и прежде, увлекалась туризмом. Зная ее характер, Дарка была уверена, что и на этом поприще Сидор идет впереди всех, даже во вред своему здоровью.
— Дарка, что же будет? Что ты думаешь делать? — И, узнав, что та уже записана в штефанештскую гимназию, Стефа тотчас призналась, что и ее устроили учиться в Яссах. Если б Дарка никуда не попала, Сидор промолчала бы и о себе. Эта деликатность снова пленила Дарку. Уснувшее было чувство любви к этой девушке сегодня пробудилось вновь и мягко зазвучало в Даркином сердце.
Стефа обняла подругу за плечи (в эту минуту и восстановились их старые добрые отношения).
— Я сперва очень огорчилась, узнав, что меня исключили из нашей гимназии. Очень! Но потом отец сказал мне…
— Что же сказал тебе отец?
Стефа заговорила тише:
— В Яссах я одновременно смогу посещать и школу молодых художников…
Струна в Даркином сердце снова зазвенела, но теперь уже резким диссонансом.
— Надеюсь, ты не радуешься, что нас выгнали из гимназии?
Глаза Стефы под челочкой беспокойно забегали.
— Как ты можешь так думать! Меня это очень обижает… Ты просто не поняла меня. Я только хотела сказать, что… лично я ничего от этого не теряю…
— Я так и поняла…
Вошел брат Наталки, и внимание всех сосредоточилось на нем.
— Ты слышала, — делая вид, что поправляет Дарке прическу, шепнула Сидор, — его уволили с работы. Ты знала? Он был представителем фирмы «Фонтан унд зон»[59] и поэтому мог бывать за границей, а теперь кончено. Его подозревают…
Стефа не успела договорить. Роман Ореховский предложил всем рассаживаться.
И хотя Дарка отлично понимала, что мечты ее несбыточны, она все время ждала, что вот-вот откроется дверь и войдет Орест Цыганюк. Заиграют на свету стеклышки пенсне, а низкий гортанный голос поведает им, что история с арестом — это лишь кошмарный сон и вот он, Орест Цыганюк, стоит перед ними, живой и здоровый!
Ореховский не садился, а стоя ждал, пока все рассядутся и наступит тишина. Он совершенно не походил на безработного. Решительное, мужественное лицо, крепко сжатые губы, весело блестящие глаза, темная от загара шея, старательно отутюженный пиджак.
— Прежде всего должен поинформировать вас: мои личные дела сложились так, что я теперь человек свободный. Но боюсь: эта «свобода» — начало моей неволи. Есть основания подозревать, что сигуранца будет наступать мне на пятки.
— Поэтому вы устроили собрание у себя дома? Какого черта, разрешите узнать? Решили навести их на след?
Ореховский смерил Иванчука презрительным взглядом:
— Скажите, только искренне: вы действительно так… наивны? Ведь сигуранца еще до ареста
