Цыганюка поименно знала всех членов кружка! Вы что ж, думаете, если б она считала нужным арестовать вас всех поголовно, то не смогла бы это сделать? Но зачем ей лишний шум? За границей, а главное — в Советском Союзе, пресса только что перестала печатать материалы о расстреле бухарестских коммунистов, а вы хотите, чтоб вслед за тем сигуранца бросила за решетку украинскую гимназическую молодежь? И потом учтите, — теперь он обращался уже ко всем, — еще один политико-психологический момент. Бросить вас в тюрьму — значит создать вокруг вас ореол мучеников за идею… Нужно ли это государству? И сигуранца придумала прямо-таки гениальный план зарезать вас без ножа… Вместо того чтобы посадить в тюрьму и тем вызвать нежелательные настроения среди украинского «миноритета»[60], она обезвреживает вас, рассеивая по всей Румынии. Обратите внимание: ведь имеется инструкция не принимать более двух человек в одну гимназию, ибо трое… «трес фациунт коллегиум»[61], как вам известно.
— А вы откуда знаете о секретных инструкциях? — спросил Иванчук. Он нервно вертел в руках трость, это говорило о его внутренней растерянности.
— На провокации не отвечаю, — с саркастическим спокойствием заметил Ореховский, пожав плечами.
— Это ваше право, а теперь дайте мне слово. — Иванчук обошел кресло и оперся на трость: так на картинах рисуют казаков — стоит, положа руку на ружье. Было ясно: поза придумана заранее.
— Я хотел сказать, что… Прежде всего, мы должны уяснить себе наше положение. Ореховский говорит, что сигуранца рассеет нас по всей Румынии, как мак, и тем самым окончательно обезвредит. Прекрасная концепция, ничего не скажешь! Но я хочу возразить — всех не рассеять! Не все, черт побери, собираются покидать родную, политую потом и кровью прадедов землю! Я хочу сказать, что, кроме низких, шкурнических интересов, — он сплюнул, — есть еще патриотизм! Есть кое у кого в груди сердце, которое бьется во имя матери Украины!
— Хорошо, хорошо, — перебил его Ореховский, — вы из «патриотизма» останетесь в Черновицах, из «патриотизма» не окончите гимназию, думая, что этим окажете услугу своему народу, а ему необходима интеллигенция, необходима, как вода и хлеб…
— Я не один так думаю, Ореховский. Нас тут…
— Поменьше о том, сколько вас. Меня сейчас интересует другое: что вы намерены делать? Каковы ваши планы на будущее?
— Вас интересуют шкурно-личные интересы или общенародные?
— Начнем с «общенародных», — едва сдерживая ироническую улыбку, ответил Ореховский.
Иванчук эффектным жестом отбросил трость в сторону и театрально выпятил грудь:
— Наша цель — работа для народа, и, кроме нее, нет у нас иной… Вот вся наша программа и планы, как на ладони…
— А поконкретнее нельзя?
Иванчук, как видно застигнутый врасплох, не зная, что ответить, почесал за ухом.
— Говори, это же не секрет, — поддержал его Равлюк.
— Итак, — Гиня откашлялся, — мы думаем вступить в студенческую корпорацию «Запорожье».
— Объяснений не требуется! Мы знаем, что такое «Запорожье», «Черноморцы»! — крикнула Романовская из-за рояля.
— Правда, туда принимают только студентов, но нас, как потерпевших за идею… гм… я уже, того, узнавал, примут и без зачетных книжек. Там мы дадим присягу служить нации… жизнью оберегать ее честь, свою честь и честь казачества… У кого нет идеала выше, чем служение нации, выходите! — Иванчук призывно простер руку и тотчас, позабыв о своей высокой роли борца за честь народа, по-мальчишески вытер пот со лба, оставляя на лице темные полосы.
— Браво! Браво! — захлопал Ореховский, а вслед за ним и Наталка. Дарка не знала, как вести себя: хлопать или сдержаться?
Наталка поднялась с кресла и встала рядом с братом. Кирпичный румянец еще больше подчеркнул нездоровый цвет ее лица.
— Дайте мне слово. Я хочу дополнить тебя, Гиня. Ты умолчал об организационной структуре ваших студенческих корпораций и тем самым утаил кое-что интересное и… поэтичное! Ты ведь должен был рассказать, что прежде, нежели стать казаком, надо пройти две нижних ступени — «профуксов» и «фуксов»… Сначала вас примут в корпорацию как «профуксов», станут обучать хорошим манерам и танцам…
— Только без демагогии! Нас примут сразу в «фуксы», так что танцы и хорошие манеры здесь ни при чем.
— Та-а-ак? Тогда надо поздравить вас с успехом!
— Черт тебя подери, можешь ты выражаться яснее?
— Иванчук, я призываю вас к порядку! Вы в помещении, а не на запорожском коше. Говори, Наталочка, — Роман пододвинул сестре кресло.
— Ты сказал, что от тебя потребуют присягу, а почему ты не описал эту церемонию? Почему не сказал, что в честь тебя зажгут свечи, возложат тебе на плечо как средневековому рыцарю, саблю, ты опустишься на колени, положишь руку на эмблему корпорации, как на евангелие…
— Не надо, Наталочка, — наморщил лоб Ореховский. Ему, по-видимому, не хотелось, чтобы Иванчук еще раз грубо оборвал сестру. — Ты ближе к делу… ад рем[62]…
Наталка кивком ответила брату и продолжала:
— Итак, ты станешь «фуксом». Через полтора года — и это самый кратчайший срок — тебя примут в настоящие «казаки»… Тут уж придется держать «казацкий экзамен». Что же у вас будут спрашивать?
— Украиноведение! — выпалил Равлюк.
— Да, — подтвердила Наталка, — украиноведение. Кодекс чести. Историю. И чью бы, вы думали, историю? Историю и географию всех украинских студенческих корпораций в мире… И все! После посвящения в «казаки» еще одна присяга со свечами, саблями и эмблемами и, наконец, «казацкий банкет» в вашу честь, на нем еще одно испытание, правда, уже алкогольного порядка. Там вам присвоят «банкетные имена». Не знаю только, какое достанется тебе, — «Слон», «Небылица», «Щепка» уже есть…
— Слушай, ты того… — захрипел Иванчук.
— Спасибо, что напомнил. Я и то думаю, что пора перейти к существу вопроса. Мне хочется сказать о положении девушек в этой организации. Формально девушки-студентки имеют право быть членами «казачества». Это так, для проформы. А де-факто все выглядит иначе. У девушек «казачек», как бы это сказать, «собственная автономия». Но эта автономия — просто смех разбирает — лишает «баб» права присутствовать на казацком коше. Как «неполноценные», они вне кодекса чести. Зато — и это, право, трогательно — у каждой «казачки» есть «побратим». Он обязан всегда и всюду оберегать ее честь… Девушка-«казачка» не имеет права одна ходить по улицам… Почему я так размазываю? Потому, Гиня, потому что временно я тоже остаюсь в Черновицах… И теперь, когда члены нашего кружка разбредутся, — мне тоже надо искать где-то «аншлюсе»[63], как говорят буковинскиё австрийцы… Я, как и ты, хочу работать для своего народа. Признаюсь, я заходила в секцию студенток при «Запорожье», интересовалась их общественной работой, узнала, что они ведут работу с населением пригородов… Это мне очень понравилось, но позже я узнала, что эта «работа для народа» или «среди народа» сводится к тому, что студентки учат городских девчат вышивать ризы и делать искусственные цветы для церкви… А я, — Наталка развела руками, — еще не утратила здравого смысла. Я уже не говорю о том, что это позор, — да, Иванчук, позор в двадцатом столетии загонять девушек-студенток… — она начала волноваться, красные пятна расплылись по всему лицу, а над верхней губой заблестели росинки пота, — в средневековую кабалу… И вообще дело не только в этом…
Ореховский наклонился к ней:
— Может, приляжешь?.. Хватит с тебя сегодня.
И сам отвел cестру к дивану. Потом прошел на кухню, принес оттуда стакан с розовой жидкостью, похожей на смородиновый компот, заставил Наталку сделать несколько глотков и только после этого занял свое место за столом.
— Наталка назвала это позором… Да, это так, но это еще и преступление. Непростительное
