Все эти сибирские города, от Омска до Иркутска, когда-то имели не по одному заводу, на которых ковали оборонный щит Родины, что было делом важным и нужным, и поэтому государство не скупилось в средствах на кователей. Народ тут жил обеспеченный и спокойный. Потом все поменялось, щит оказался не востребован, его создатели — тоже. Многие предприятия позакрывались, те, что остались на плаву, выпускают всякую фигню, хозяева их платят работникам мало и нерегулярно. В небольших городках и поселках, во всех этих Краснопартизансках, Александровках и Знаменсках, работы нет вообще никакой. Молодежь идет учиться на бухгалтеров, кассиров, менеджеров-консультантов и представителей прочих не менее актуальных в рыночные времена профессий. Вакансий, понятно, на всех не хватает. А кушать людям хочется, причем каждый день. Оттого народ сибирский несколько вызверился, растеряв былую приветливость и вежливость. Трудно тут.
Но деньги нужны, край. Как напела Шуня:
Адрес, указанный в объявлении, мы искали долго. Оказалось, что это вообще не в городе. Пришлось сперва добираться до пригородной станции электрички, оттуда через шоссе и заледеневший, промороженный лес почти час плюхать пешком до садового товарищества «Василек», где мы и обнаружили указанный в объявлении дом.
Некрашеный кривой забор, пьяные сараи во дворе, утонувшая в сугробах хибара под низкой крышей — все это как-то не внушало доверия. А когда дверь нам открыла горбатая и вся перекособоченная тетка, хмуро зыркнула и молча ушла, оставив топтаться на косом крылечке, настроение наше совсем испортилось. Но тут появился дед и, пошмыгивая носом, засыпал нас словами, радостно потирая сухие коричневые ладони. Вскоре мы уже сидели в доме, пили чай, а дед все балаболил и балаболил.
Выяснилось, что хмурая тетка, которую мы приняли за его жену, на самом деле дедова дочь Светлана, женщина добрая, но больная и трудной судьбы; что сам дед работает в «Васильке» сторожем и помимо пенсии получает зарплату от товарищества; что мы нужны ему для очень деликатного и важного дела, за которое он готов заплатить аж по пятьсот рублей на нос, и что — самое главное! — мы ему подходим, потому как «ребятушки вы молодые, сильные и здоровые!». В этот момент в комнату боком вползла Светлана и недобро поглядела на отца, но дед вспугнутым кочетом вскочил с табурета и замахал на дочь руками: «Иди, иди отсюдова, у нас тут с мужиками важный разговор!» Светлана зашипела и ушла. Я заметил на ее правой руке наколку — пикового туза.
Глава семнадцатая
Ковбои из «Василька»
Мы стоим на окраине садового товарищества «Василек». Шуня осталась в доме со Светланой. Угрелась у печки и уснула. Перед нами заснеженный лес, за ним, вдали, шумит город. Над серыми крышами возвышаются серые трубы, серый дым поднимается в низкое серое небо. Левее, у подножия горы, темнеют конусы ТЭЦ. Туда уходит вверх по склону просека. На ней застыли распяленные силуэты опор ЛЭП, похожие на скелеты великанов. У их подножия из снега торчит всякий хлам — раздолбанный корпус холодильника, остов «Запорожца», тракторная кабина и просто какие-то не поддающиеся идентификации железки. Дед тычет скрюченным пальцем в сторону горы.
— Там оне живут. Теплотрасса где к свалке подходит. Главный — Пыряй, здоровый такой, сволочуга. В прошлую субботу у меня был. Кажную, грит, неделю ставь нам ящик водки и ящик тушенки. А то, грит, спалим все к лебедям собачим! Ну, я туда-сюда, звоню нашему председателю, Альберту Яновичу, все обсказываю чин-чинарем. Он грит — милицию вызывай. Я сходил на станцию, к Пашке, участковому нашему. Тот и слушать не стал. Как я, грит, защищать вас буду, у меня и оружия-то нет. И вообще, грит, иди отсюдова.
Дед вздыхает, шмыгает носом и продолжает:
— Мы со Светланой прикинули петрушку к носу — получается, что вся моя зарплата и наши обеи пенсии на эту водку с тушенкой уйдут. Че делать? Ну я вот и написал объявление-то. Вы уж, ребятушки, не подведите. На вас вся надежда. Дайте им по рогам.
— Дадим, дадим, — успокаивает старика Сапог. — А сколько их всего-то?
Дед пожимает узкими плечами.
— Я ить тока одного и видал, Пыряя этого…
— Трое, — роняет Тёха.
— Почему трое? — спрашиваю я.
— В ящике водки двадцать бутылок, в ящике тушенки сорок банок, — терпеливо объясняет за бригадира Губастый. — Если по бутылке и по две банки на человека в день, то без одного пузыря и двух банок тушенки получается как раз на троих в неделю. Живут же люди!
— В понедельник оне будку крайнюю сожгли, — говорит дед. — Вон тама, видите?
Мы видим — у леса чернеет занесенное снегом пожарище.
— И записку оставили, — продолжает старик. — Мол, если в четверг, сегодня то исть, в шесть часов водки и тушенки не будет, спалим еще. Ребятушки, вы уж…
— Не ссы, дед! — Сапог гулко хлопает его по плечу. — Сказали — сделаем, значит, — сделаем. Все путем будет.
Развернувшись, он идет по тропинке обратно, на ходу уверенно заявляет:
— Мочить не будем. Пуганем просто. Но жестко!
И тогда я задаю ему в спину вопрос, который давно вертится у меня на языке:
— А как?
Губастый хихикает. Сапог удивленно поворачивается к нему.
— А ты че, ничего не придумал, что ли?
Холодок, поселившийся у меня внутри, превращается в трескучий мороз. Трое взрослых бомжей, готовых на все ради жратвы и выпивки, — это вам не гопота с какого-нибудь Заводского района. Эти и пришибить могут. Наглухо. А потом отрезать ноги, сварить и съесть.
Мы возвращаемся в дом. Времени до шести хоть отбавляй. Дед включает старенький черно-белый телевизор. На экране появляется бритый наголо мужик, похожий на скинхеда. Звука у телевизора нет. Мужик достает револьвер. Начинается беготня и стрельба.
— О! — говорит Сапог. — Это «Великолепная семерка». Про ковбойцев. Там типа бандюки на городишко наехали, ну а жители этих вот ковбойцев и наняли. Типа как нас, ха!
— Ага, — бурчу я. — Нашел ковбоев…
Дед, постояв рядом, бочком уходит в другую комнату. Улыбка сползает с лица Сапога. Он поворачивается к нам и тихо спрашивает:
— Че делать-то будем, пацаны? Тут ведь добазариться не получится. Тёха, че молчишь?
— Думаю… — отвечает Тёха и подходит к окну.
Из него видно просеку и трубы над лесом. Губастый встает рядом с ним, раздвигает занавески, и я
