Штефан.
Ты что, сдурел? Стрелять в них хочешь?
Лука.
В них? Теперь — нет, я не сошел с ума, дед... Хотя, может, и лишусь рассудка, если... Где автомат, дед?
Штефан
(отойдя от него и глядя в противоположную сторону, тихо).
Сегодня хата не моя и овин не мой. Все, что мог, зарыл в землю. Лишь она, единственная, умеет молчать.
Лука
(подходя к нему).
Дедушка, у меня есть кое-что смертоносное, но оно малого калибра. Мне автомат нужен, как воздух. Дай мне его, дедушка.
Штефан
(мрачно).
Вот смеркнется, тогда выкопаешь его себе... А раньше нельзя.
Лука.
Ах, черт! Что же мне делать?
На крыльцо поднимается отец Юлиан,сорокалетний мужчина, выше среднего роста, с худым, бледным, старательно выбритым лицом, окаменелые черты которого не проявляют ни печали, ни радости. Лишь изборожденный морщинами лоб и задумчивые глаза говорят о том, что страсти не чужды этому человеку. Коротко подстриженные волосы покрыты на висках сединой. Движения отца Юлиана спокойные и плавные. Волнуясь, он достает из кармана белоснежный носовой платок и вытирает лоб. Говорит тихо, но выразительно. Ходит почти неслышной походкой, и потому, быть может, кажется, что он появляется неожиданно и также внезапно исчезает, как бы сливаясь с фоном. На нем — старая, но добротная сутана, плотно облегающая его фигуру, черная мягкая шляпа с горизонтальными полями. Из-под сутаны выглядывает глухой черный воротничок с твердым белым подворотничком.
Отец Юлиан.
Слава Иисусу Христу!
Лука и Штефан, не ожидавшие появления отца Юлиана, резко по ворачиваются к нему.
Штефан
(нерешительно).
Слава во веки!
Отец Юлиан.
Я вам не помешал?
Лука.
Нет.
Отец Юлиан
(Луке).
Параска передала мне просьбу вашей бабушки.
Штефан.
И вас моя старая замучит, отче. Уже семнадцать раз за этот месяц вы исповедовали и причащали ее, а сегодня снова мир стал ей в тягость: «Умираю, говорит, приведи священника». Одно горе, а не баба. Сосет мою кровь, как пиявка, при вередничает.
(Стиснув ладонями виски.)
Что мне с ней делать?
Отец Юлиан. «Что
мне делать?» С каждым днем мне все труднее отвечать людям на такие вопросы.
Лука.
Странно. Я считал вас более уравновешенным человеком. А как ваши дела с колоколом?
Отец Юлиан
(делая вид, что не слышит первых слов Луки).
Я верю в то, что вскоре новый колокол, купленный на пожертвования прихожан нашей церкви, понесет благовест всем яснычанам.
Штефан
(подходя к Луке и отцу Юлиану и, озираясь на печь, где лежит баба Олена).
Хорошее дело сотворите, отче. Но не лучше ли обождать й повесить колокол лишь тогда, когда можно будет прозвонить им за упокой... тем, что играют? Слышите?
Пауза.
Отец Юлиан.
Наш колокол, Штефан, будет возвещать людям радость, а не печаль, ибо для счастья сотворено племя человеческое, а не для горя и смерти.
Лука
(удивленно).
Что это, отче? Неужели текст для песни, которую они играют?
Музыка внезапно стихает.
Отец Юлиан
(наклоняя голову).
Что же это оборвало музыку?
Лука.
Как-то очень внезапно... Посредине песни.
(Выбежав на порог.)
А вы, отче, довольно странно понимаете свои пастырские обязанности. Вы все еще не хотите в звуках этой музыки услышать свою собственную поминальную. Другой бы служитель церкви на вашем месте сейчас...
Отец Юлиан.
Я понимаю свои обязанности так
(приложив руку к груди),
как их подсказывает мое сердце...
Лука.
Ваше сердце? Еще недавно мне казалось, что в нем есть место лишь для Варвары Петрич. Вы способны выполнить любую ее просьбу. Даже... выдать фальшивую метрику... Простите!
(Уходит:.)
Отец Юлиан
(стоит минуту с нахмуренными бровями, потом подходит к Штефану и кладет руку на его плечо).
Кто это посеял столько злобы в душе вашего внука, Штефан?
Штефан.
Не я, не я, отче,— люди посеяли. Вы же видите, что делается! Брат восстал против брата, а сын — против отца. Меня, старого хозяина, выгнали из дедовской хаты и хорошо еще, что не затолкли цепами, как бешеного волка. Кто мог подумать, что все так обернется, что Советы придут снова, а Луке придется так долго мыкаться по свету? Хорошо, что еще пустили его обратно... Божье это дело, отче.
(Пауза.)
Лука был в детстве добрым ребенком, хоть к ране прикладывай, но господь наш, в троице единый, сотворил его зрячим, вот Лука и достиг разума, да так достиг, что пошла в нем кровь играть, кипеть. Чужая беда ему, видите ли, не игрушка.
Отец Юлиан.
А чужая жизнь?
Штефан
(со страхом отскочив, пристально заглядывает в глаза отцу Юлиану).
Что... что вам померещилось, отче? Мой внук, моя кровь, моя... моя... единственная надежда.
Отец Юлиан.
Успокойтесь, Штефан. Вы меня непра вильно поняли. Ведь вы церковный староста, и я не могу не доверять вам.
Баба Олена
(в поле зрения которой попал Штефан).
Штефан! Аспид лукавый, чтоб у тебя глаза повылезли! Опять запрятался от меня? Не выйдет! Теперь и к богу не подскочишь и в землю не пробьешся. Хочешь — под черепицей зятя сиди, хочешь — под плетнем валяйся. Нет для тебя другого выхода, бродяга несчастный.
Штефан машет на нее руками.
Не махай, пугало, не махай! Тебя и курица теперь не боится, а я — тем паче. Кончились твои денечки. Мне, старой, что? Мне и у зятя хорошо. Почитай, каждый день мясное ем и никто на меня не орет. И ночи у меня спокойные, не то, что бывало раньше: одним глазом спишь, другим — в окно глядишь, не поджег ли случайно кто твоей хаты. А теперь ты, злодей, горюй, и терпи, и кайся за век мой исковерканный, за неволю мою татарскую, за свои мерзкие грехи и за тот, самый тяжелый, что и мою душу сушит. Нет тебе за него наказания...
Охваченный гневом Штефан большими шагами подходит к Олене.
Иди прочь, лиходей! Вот святотатец! Не тронь меня, отсохли бы твои руки!
