— Что, Лупьяненко? Это я вас учил на тумбочке руками махать?
— Виноват, товарищ сержант.
— Я вижу, вы тут дурью без дела маетесь. А ты чего, Тищенко, руками машешь? Тебе тоже делать нечего? Бегом улетел в туалет порядок наводить.
Игорь не заставил себя долго ждать и вскоре уже «шуршал» в туалете.
Лупьяненко рассчитывал, что стоя на тумбочке, он увильнёт от работы, но не тут то было: Гришневич объявил, что ночью можно и второму дневальному порядок наводить — лишь бы только не отходил далеко. Слово «можно» было равносильно приказу, и через пять минут с «машкой» в руке Антон натирал пол. Пол был не окрашен, зато густо смазан парафином. Чтобы доски блестели, их нужно было постоянно натирать массивным, почти пудовым железным полотёром, из-под которого торчали короткие пеньки когда-то вполне приличного полиэтиленового ворса. Этот самый полотёр и назывался «машкой». Такое название ему было дано явно от дефицита общения с женским полом. Кроме того, получалась интересная (с точки зрения сержантов) игра слов. Кто-нибудь из них, будучи дежурным по роте, обычно говорил своему курсанту: «Иди — обними и потискай «машку».
В одиннадцать Игорь сменил Антона на этом «посту» и на личном опыте познал все прелести «машки». Вначале Тищенко достаточно бодро двигал взад-вперёд громоздкий полотёр, но минут через десять порядком устал и уже не мог сдвинуть его одними только руками. Пришлось помогать себе всем телом. Но тело было не ахти какое, и через полчаса Игорь вымотался окончательно. Он казался самому себе каторжником, а мерзкий полотёр — огромной, многокилограммовой колодкой, ниспосланной ему за прегрешения в гражданской жизни. От всего этого нестерпимо ныли руки, и Игорь с радостью принял предложение Лупьяненко сменить его на тумбочке.
Шёл уже второй час ночи, а курсанты всё ещё не могли «навести порядок», хотя оставалось уже не так и много: ленкомната и сушилка.
Ещё через сорок минут с ними было покончено и Тищенко вместе с Лупьяненко получили добро на сон. Кохановскому и Каменеву повезло меньше — они ещё продолжали убирать. Спать можно было до шести, и именно поэтому нужно было разделить три с половиной часа на двоих.
Лупьяненко ушёл спать первым, и Игорю нужно было стоять до пятнадцати минут пятого. Глаза слипались от усталости, всё тело болело и ныло от работы и Игорю хотелось только одного — упасть прямо на натёртый пол и спать, спать, спать… Но спать было нельзя. Чтобы хоть как-то взбодриться, Тищенко достал из кармана конфеты. Конфеты растаяли от тепла тела и представляли собой неприглядную, бесформенную, коричневую массу. Но Игорь всё же их съел. После конфет захотелось пить, но до воды было далеко, а замениться — не с кем. Несколько минут Игорь удерживался от искушения, но жажда всё же победила. Затаив дыхание, Тищенко прислушался к спящей казарме. Вроде бы всё спокойно. Игорь потихоньку стал отходить от тумбочки, стараясь как можно тише топать сапогами. Сердце учащённо билось, вызывая какое-то неприятное чувство неуверенности. На полпути к двери умывальника раздались резкие скрипы кровати и чьи-то торопливые, шаркающие шаги. Вздрогнув от неожиданности, Игорь бросился назад к тумбочке. Едва успев встать на место, он увидел полусонного, шаркающего кирзовыми тапками Гутиковского.
— Тьфу ты! Носит тебя, Гутиковский, напугал только!
— А? — Гутиковский остановился возле Игоря и вопросительно уставился на дневального.
— Напугал, говорю.
— Кого напугал?
— Меня.
— А чего, а?
— Да иди ты, ёлки! — в сердцах воскликнул Игорь.
Так окончательно и не проснувшись, Гутиковский пожал плечами и побрёл в туалет. Глядя ему вслед, Игорь не смог удержаться от улыбки — огромные синие трусы и дырявая голубая майка делали Гутиковского похожим на огородное пугало. На гражданке такую одежду Тищенко видел лишь в фильме «Трактористы». Впрочем, Игорь знал, что в подобной ситуации он и сам выглядел бы не лучше.
Через пару минут Гутиковский уже шёл назад. Проходя мимо Игоря, он неожиданно наступил сам себе на ногу и неуклюже грохнулся на пол. «Вот козёл, сейчас всю казарму разбудит, попробуй потом попей!», — со злостью подумал Игорь. Гутиковский выругался, поднялся и побрёл в кубрик, потирая ушибленное колено. К радости Тищенко это падение не имело последствий, и никто не проснулся.
Игорь всё же добрался до крана и, открыв его, подставил рот под освежающе-приятную, холодную струю воды. Тут Игорю показалось, что он опять слышит чьи-то шаги, и дневальный, наспех закрутив кран и обдав себя при этом водой, поспешил на своё место. Но всё было спокойно.
Делать было нечего, и Игорь стал прислушиваться к спящей казарме. Он впервые слышал этот совершенно особенный звук, который нельзя ни с чем перепутать. Звук этот, казавшийся цельным и монолитным, складывался из десятков вздохов, бормотаний и скрипов. Время от времени из кубриков доносились звуки выходящих кишечных газов и в эти моменты Игорь улыбался.
На улице поднялся ветер, и за окном раздался какой-то стук. Тищенко вздрогнул и взглянул в окно. Там трудно было что-либо разобрать из-за постоянного мельтешения теней деревьев. Стук повторился, но теперь Тищенко без труда различил звон первых капель начинающегося дождя. Но всё же окно вызывало какое-то недоверие, и Игорь незаметно для себя вспомнил слова прапорщика на разводе, и ему стало немного не по себе. Положив руку на рукоятку штык-ножа, Игорь успокоился, а монотонное журчание усилившегося дождя заглушило тревожные мысли дневального.
Тищенко уже устал стоять, поэтому несмело присел на краешек тумбочки, зорко следя за казармой. На другом её конце в светлом проёме коридора был виден силуэт Кохановского.
Настоящее представлялось Игорю каким-то странным, дурным сном. Казалось, стоит лишь закрыть глаза и он, студент Тищенко, сразу же окажется в своей комнате в Городке. Игорь даже поддался искушению и зажмурился, но тут же рассмеялся над собой.
Ночью, во время наряда, у дневального всегда есть часы, когда он остаётся один на один со своими мыслями и чувствами. Это часы усталости, но, вместе с тем, и приятные часы — короткий срок, когда человек, постоянно находящийся в окружении других людей, остаётся наедине с самим собой. Это очень важно, потому что постоянный пресс общения тяжело сказывается на психологическом состоянии человека, а краткие отрезки одиночества помогают снять бремя эмоционального перенасыщения.
Игорь поймал себя на том, что уже не в силах сдерживать сон, а его отяжелевшие веки всё чаще и чаще непроизвольно смыкаются. Отогнать сон не получилось, и Тищенко мучительно ожидал окончания своего срока.
В десять минут пятого Игорь пошёл будить напарника. Лупьяненко спал безмятежным сном, растянувшись поверх одеяла прямо в хэбэ. Тищенко принялся его тормошить:
— Антон! Антон! Слышишь?
— А? Что?
— Вставай. Тебе пора на тумбочку.
— Сейчас иду.
Через пять минут Игорь снял сапоги, пилотку и с чувством огромного блаженства лёг на койку. Гришневича на месте не было. «Наверное, в сушилке спит», — подумал Игорь сквозь сон и провалился в тяжёлое забытьё.
Под самое утро приснился сон. Тищёнко шёл по лесу и никак не мог выбраться на дорогу. Что-то заставляло его настороженно оглядываться назад. Наконец, Игорь понял причину своего безотчётного страха — за ним, почти сливаясь с контурами сумеречных деревьев, кралась огромная чёрная собака. В лесу появился какой-то странный и жуткий шорох листвы. Игорь внимательно прислушался и различил в нём голос ближайшей берёзы, очень сильно напоминающий голос Гутиковского:
— Надо сейчас бежать, а то скоро подъём.
Да, надо было бежать, иначе совсем скоро могло взойти солнце. Тищенко знал, что если он не успеет выбежать из леса до восхода, собака настигнет свою жертву. Неожиданно Игорь споткнулся и упал. Лес озарился мертвенным жёлто-зелёным светом. «Всё — восход!», — с ужасом подумал Тищенко. В ту же минуту огромная собака оказалась над Игорем и впилась ему в бок своими острыми клыками. Игорь застонал от боли и… открыл глаза.
