пьем, наши пленные и население не будут более голодными. Ведь все равно все это реквизировано и тот кусок хлеба, от которого вы отказываетесь, все равно не попадет ни пленным, ни населению, его съест немец, или его собака как добавочную порцию, но, если вы бросите все эти сложные и неприятные рассуждения и будете есть как нужно, вы на месте вашей службы, в центре горя и нужды, сможете помочь несчастным и накормить не одного, а многие сотни, а может быть и тысячи. Тогда значит, что же выходит? Выходит, что беря одной рукой немного, вы другой рукой им возвращаете сторицей, стократно. Ясно?»
Синицын и Еременко спорили, но, в конце концов согласились с доводами Галанина, который продолжал доказывать: «И вообще, бросьте вы эту интеллигентную мягкотелость, учитесь у большевиков, цель оправдывает средства. То, что вы видели во Франции, детские игрушки по сравнению с теми ужасами, которые творятся здесь.
Вам, русским, будет страшно тяжело, но, смотрите, старайтесь всегда быть объективными, не забывайте зверств и с той стороны. И, в особенности, не слишком идеализируйте русский народ. Русский народ я люблю, наверное, не меньше вас, люблю, но одновременно его и страшусь. Вы вот говорите о голодной смерти многих тысяч военнопленных, я это знаю, но я видел здесь и нечто более страшное. Я видел этих пленных, потерявших всякое подобие и образ Божий от голода, как они поедали своих товарищей, умерших от голода… Около Ленинграда одна группа русской пехоты скрывалась долгое время в лесу, была зима, есть было нечего, так вот: они потихоньку съели своих медсестер.
Когда я подобные ужасы видел, я чуть с ума не спятил от жалости и страха перед этими людоедами. Потом, к счастью, начал рассуждать логически, начал думать: смог бы я, попав в подобные условия, тоже стать людоедом. Решил, что нет, сдохну как собака, но человечину есть не буду. А почему? Да потому, что я хоть и плохой христианин, но все же в Бога верю, а у них нет ничего, кроме страха перед Сталиным, который вообразил, что они будут за него умирать, и это он со своими большевиками виноват во всех мучениях нашего народа, он виноват в том, что сейчас война.
Немцы — звери, правильно! но они пришли и уйдут, или их отсюда уберет освобожденный народ. А народ освободится только в том случае, если немцы победят. Ибо только они могут победить большевиков их же методами, беспощадности кровавой расправы. И, как нам это ни тяжело, мы должны им помочь, помогая одновременно нашему народу, сдерживая и направляя по правильному руслу пути завоевателей. И мы, русские переводчики, мы сыграем колоссальную роль в умиротворении этой страны, и, чем нас будет больше, тем лучше будет и для нашего народа и тем скорее война и все ужасы с ней связанные, уйдут в прошлое.
Вот! А теперь выпьем за здоровье Адольфа Гитлера! Пейте не колеблясь, ибо не будь его, не были бы мы с вами здесь, работали и дальше где нибудь во Франции, пока не сдохли бы. Наше рабство, пока только наше личное рабство, кончилось, перед нами безбрежные просторы нашей родины! Да поможет нам Бог!» Синицын и Еременко послушно пили, начали с аппетитом есть: «Да, пожалуй, вы правы, смешно умирать с голоду, когда мы так близко к цели».
Вернувшийся Розен самодовольно улыбался: «Наша победа обеспечена, будем теперь продолжать кутить вместе с сестрами. И что этот осел за роялем бренчит? надоел». Зал постепенно пустел, штабные расходились по канцеляриям, у рояля худой очкастый зондерфюрер уныло бил по клавишам, только немногие столы были заняты зондерфюрерами, которые в ожидании назначения, убивали время за игрой в шахматы и в карты.
Еременко заметно хмелел: «Господин лейтенант, если вы ничего не имеете против, Синицын сыграл бы много лучше, к тому же, он прекрасно поет, в свое время он концерты давал во Франции». Галанин удивился: «Играет и поет, так что же вы до сих пор молчали. Розен, как нам все таки везет! наши проводы со знаменитым певцом! Подождите, я все устрою». Синицын слабо протестовал: «Я ведь просто любитель…» — «Любитель? и прекрасно, вы нам споете русские романсы, для начала, для немецкой публики что нибудь, что им нравится, например, «Лили Марлен» или «Ком цурюк», ну, а потом, когда вы их завоюете, наше русское».
Петерс, узнав, что у него в зале сидит знаменитый певец, которого рекомендовал Галанин, сразу согласился помочь: «Такой случай, хоть немного рассеемся, мы все любим хорошее русское пенье». Без труда он уговорил пианиста уступить место. Галанин подвел улыбающегося Синицына к роялю, кричал: «Господа, разрешите представить вам знаменитого певца парижской оперы, в настоящее время военного переводчика. Он любезно согласился спеть нам несколько немецких песен. Затем устроим концерт по желанию. «Вуншконцерт… Внимание…» Весь зал зааплодировал. Галанин улыбаясь смотрел на столик, где сидели и аплодировали сестры. «Ага, вот она Грета! Ничего себе, розовая с ямочками на щеках, рыженькая. Черт возьми, повеселимся напоследок».
Через полчаса вуншконцерт был в разгаре. Все столы, как по волшебству, были снова заняты. Немцы разошлись. Вперед за несколько дней пили свои 200 граммов водки, подпевали хором Синицыну, угощали его водкой и шампанским.
Розен и Галанин приставили свой стол к столу сестер, шутили над Еременко, который ухаживал за Гретой, шумно аплодировали и кричали Синицыну. Официантки, забыв свою службу, стояли около эстрады и смотрели в рот певцу. Галанин покрывая шум пьяных голосов, кричал по-русски и по немецки: «Мейне дамен унд Херрен, сейчас вы будете слушать знаменитый царский романс: «Вдоль по улице метелица метет!» И Синицын с новой силой бил по клавишам и начинал сладким, сильным баритоном: «Вдоль по улице метелица метет, за метелицей красавица идет».
Немцы подхватывали вкрадчивый мотив. Галанин переводил слова песни, наклонясь к кокетливо улыбающейся Грете, Розен стучал кулаком по столу: «Мы здесь пьем и веселимся, а в это время наши славные войска в снег и бурю, умирают за великую Германию и Фюрера! Да здравствует германская армия! Зиг! Хэйль!» Пьяный зал стонал от рева: «Зиг Хэйль! Хэйль Гитлер!»
Откуда то появившийся адъютант генерала, поправляя пенснэ на своем покрасневшем носу, уговаривал Розена: «Генерал желает оставить переводчика Синицына здесь при штабе, нам нужны переводчики». Розен кипятился: «Вам нужны переводчики? Врете вы! Просто вам нужен певец для ваших пьянств… без письменного приказа за подписью генерала, я вам его не отдам».
Адъютант исчез, скоро вернулся с приказом, Розен внимательно прочел, со вздохом согласился: «Ладно, берите, обойдемся и без Синицына. Выпьем, адъютант! За нашего фюрера». Сдвинув столы, все уселись рядом, взялись под руки и, качаясь в такт музыке, пели и кричали. Галанин, чувствуя теплое бедро Греты, прижимал свой локоть к ее груди и кричал: «Еременко, а ну-ка веселей. Разве вы не чувствуете этого единственного в мире товарищества немецкой армии? А где же наши девочки? Лена, Маруся, садитесь с нами… пойте и веселитесь, все здесь братья, немцы и русские. Ура!»
Было весело и пьяно. За окнами наступал холодный зимний вечер, дул леденящий ветер, гнал низкие серые тучи, снег падал безостановочно мутной сплошной пеленой, росли сугробы. На фронте немецкие солдаты всматривались в ветренную морозную муть, прыгали с ноги на ногу, чтобы согреться, с трудом шевелили костенеющими пальцами и проклинали эту дикую суровую страну и войну, конца которой не было видно.
Грета улыбалась Галанину, осторожно под столом прикасалась ногой, обутой в маленький сапог, к его валенку: «Господин лейтенант, какие у вас странные глаза и рот, они мне нравятся, и весь вы — так непохожи на других… я готова с вами потерять голову». Галанин смотрел в ее потемневшие зрачки: «Я рад, потому что вы тоже мне нравитесь. Вы опасная, очаровательная женщина. Скажите, вы любите вашего мужа?» Грета краснела: «Что за вопрос? Конечно люблю… Страшно! Но он далеко на фронте, а вы близко около меня и у меня голова кружится. О, как на меня смотрит ваш переводчик! Скажите ему, что я запрещаю ему на меня так смотреть!» Еременко мрачно выпил водку, повернулся к Розену: «Господин майор, значит я один еду в Б.?» Розен сердито крякал: «Да, ничего не могу поделать, Синицын остается здесь. Приказ! Бэфэль ист бэфэль».
В самый разгар веселья, пьяного шума и крика, сестры поднялись уходить домой. Розен и Галанин попрощались с переводчиками. На улице их встретил ледяной ветер со снегом, слепил глаза и больно колол в лицо. У ворот трое военнопленных, под наблюдением немецкого солдата, лопатами разгребали сугробы снега.
Галанин, который тащил корзину с водкой и наливкой, остановился около них: «Холодно, камрад?»
