Немец, закутанный в несколько шинелей, в валенках и меховой шапке, улыбнулся: «Яволь, господин лейтенант, чертовски холодно, но я хорошо одет и в валенках. Главное, чтобы ногам было тепло, тогда терпеть можно».
Галанин посмотрел на пленных, в худых шинелях, в пилотках, обмотанных женскими платками и в мерзлых тряпках на ногах: «А им, наверное, еще холодней чем вам, а?» Немец кивнул головой: «Конечно, я прямо не понимаю, как они терпят». Галанин оглянулся кругом, протянул немцу бутылку водки, подумав, вытащил из кармана кусок колбасы и хлеб: «Берите, камрад, согрейтесь вместе с ними и закусите, русские привыкли пить и закусывать, и в этом отношении они не дураки».
Солдат стукнул каблуками валенок: «Яволь, господни лейтенант, данкехшон». Галанин побежал догонять Розена с сестрами. Розен оглянулся назад: «Смотри, Алексей!» В мути зимнего, вьюжного вечера стояла тесная группа военнопленных и немецкого часового, они задирали по очереди головы и подносили ко ртам бутылку, грелись, враги, немец и русские.
Переводчики вернулись в свою комнату блока пять, поздно ночью, сели за стол, Еременко поставил на стол бутылку водки, хлеба, на тарелку нарезал большие куски сала: «Ну что же, выпьем напоследок стремянную». Синицын пьяно смеялся: «Вот и кутнули неожиданно. Ну и типы здесь. Этот майор и Галанин — настоящие гусары старого доброго времени, молодцы. А давно я таким успехом не пользовался. Эти немцы прямо с ума сошли. Да, спасибо Галанину».
Еременко выпил залпом полстакана водки, хмурился: «Не понимаю, что ты нашел в Галанине, он просто пьяница и дурак!» — «Почему же дурак?» — «Дурак и самоуверенный осел, одел офицерскую форму и вообразил, что он здесь царь и Бог. Нет, не нравится мне его хамская морда». Синицын смеялся: «Да ты просто ревнуешь его к рыженькой сестре, я наблюдал как ты пытался за ней приударить, безуспешно». Еременко ругался: «Было к кому, это ведь настоящая немецкая б….! И вообще все это сегодняшнее пьянство… в то время как наши военнопленные мерзли на дворе. Нет, брат, посмотрел я на всю эту банду и тошно мне стало, как пьявки они присосались к нашему народу, негодяи!» — «Ну, положим, мы с тобой тоже и даже пили за здоровье Адольфа Гитлера. Заставил Галанин. Ведь так свой тост припод-нес, что нельзя было не выпить. Да, человек он с волей и все у него ясно. Никаких сомнений, ни колебаний. И если подумать хорошенько, то, может быть, он и прав.
Во всяком случае относительно».
Еременко внимательно посмотрел на смеющегося Синицына: «Ты это серьезно говоришь? Не ожидал я этого от тебя. Для чего же мы сюда приехали, ты забыл?» — «Нет не забыл, но почему же иногда не пересмотреть положение? Почему закрывать глаза на факты. Вот Галанин… почему он должен быть мне противен? Правда он слишком односторонне рассуждает, поэтому приходит к ложным выводам, но это не мешает ему быть симпатичным. Посмотри, как он нам обрадовался, пригласил к своему столу, заставил немцев и сестер быть с нами вежливыми. А этот Розен! Удивительно забавный немец! Один его монокль чего стоит! Ха, ха!»
Еременко продолжал упрямо возвращаться к своей мысли: «Ты может быть уже передумал? Так скажи прямо!» — «Нет, пока не передумал, но подумать над этим не мешает… пока не поздно! Слышишь, что говорил Галанин. Победа над большевиками обеспечена. Ему ведь виднее, чем нам, он с фронта». Еременко стукнул кулаком по столу: «Не ожидал я от тебя, ну и подлец же ты, Синицын. Закружилась у тебя голова от немецких аплодисментов, забыл ты нашу клятву — до смерти вместе работать для освобождения нашей родины от немецкого ига?» — «Клятву я не забыл, но что же мне прикажешь делать, ведь мне приказано оставаться здесь, не бежать же мне за тобой, поймают и расстреляют, а я жить хочу, живется только раз, а какие русские девушки здесь, все красавицы. Помнишь Марусю, ее глаза, полные слез, когда я пел».
Еременко продолжал мрачно пить, потом, уже ложась спать, закончил свой спор с Синицыным: «Ты осел, Сашка, у тебя вместо души кисель. Но я, брат, и без тебя обойдусь, я исполню свой долг и как можно скорей. Слыхал, что говорил Розен? там в этой области полно партизан, которых он, дурак, собирается с Галаниным уничтожать. Осел! вообще оба они ослы, а Галанин кроме того и подлец. Помнишь как он кричал: «наши славные войска, наш фюрер, вы — русские!» Разве тебе не ясно, пьяный ты дурак, что он — изменник, самый подлый изменник своей родины!»
Грета — рыженькая, с голубыми глазами, розовые щеки с ямочками, Луиза — шатенка, смуглая с темным пушком на верхней губе, обе в пижамах, Грета в голубой, Луиза в розовой. Обе веселые и полупьяные лежат на диване. Галанин и Розен, без мундиров в белых, измятых рубашках, сидят за столом пьют вино и шампанское с водкой. Закуски нет, вместо нее немецкое печенье в картонных коробках и кухон. Гостинная освещена электрической лампой в розовом абажуре, одна дверь ведет в спальню сестер, другая на кухню. Прислуживает русская маленькая, тоненькая девушка со злыми, большими, темными глазами, ее щеки смугло бледные, на лоб надают непокорные пряди каштановых волос, Шурка…
Она принесла из кухни фарфоровые чашки, наливает в них кофе. Розен удивляется: «Луиза, вы смеетесь над нами… кофе… нет, мы продолжаем пить водку, а вы, медам, пейте шампанское. Плохо, что нет закуски. Галанин, добрая душа, роздал ее голодающим! И не надо! закусим шампанским». Грета и Луиза хохочут: «Эмиль, вы пьете, как верблюды, смотрите, вечер длинный, напьетесь пьяными, веселья будет мало». Галанин их успокаивал: «Гретхен, не бойтесь, мы сильные и это вам докажем. Какая вы соблазнительная, ваши ноги сводят меня с ума!» Луиза села к нему на колени: «Я люблю тебя, Алекс! почему ты такой несмелый, если я тебе нравлюсь, докажи». Галанин грубо хватал ее за грудь, долго целовал ее открытые влажные губы, она убежала от него в угол комнаты, поправляла прическу перед зеркалом, смеялась пьяно: «Алекс, ты дикарь, красивый и грубый, я боюсь тебя!» Розен следовал примеру Галанина, ложился на диван рядом с Луизой, задирал ей ноги. Галанин кричал: «Шурка, не смотри, ты еще молода, чтобы такие вещи видеть, отвернись пока не поздно!»
Шурка со злобой смотрела на него в упор, продолжала молча резать кухон и наливать шампанское. Грета сердилась: «Вон! Алек, скажи ей, чтобы она убиралась отсюда на кухню, мы ее позовем, когда она будет нам нужна». Галанин переводил: «Ты поняла? ты нам мешаешь, иди на кухню, да не подглядывай».
Шурка ушла, захлопнула за собой дверь. Луиза увела Розена с собой в спальню. Розен, обняв ее за талию, кричал во все горло: «Ах, люблю я вас, ах боюсь я вас!» Грета на подушках дивана звала Галанина: «Алекс, ну что же вы, вот вам случай доказать свою силу!»
На коленях Галанина в помятой пижаме, растрепанная и усталая, Грета прижималась к нему: «Долго они не возвращаются и у них тихо, наверное выбились из сил и уснули. Ну, поцелуй меня. Алекс, мой милый любовник!» Галанин, сдерживая зевоту, целовал ее мокрые, вялые губы, незаметно поглядывая на часы. У него неприятно кружилась голова. От водки, от спертого воздуха накуренной комнаты, от этой пьяной распущенной женщины.
Шурка, стараясь смотреть в сторону, наливала в чашки горячий кофе. Грета ее подгоняла: «Да поворачивайся живей! Господи, как она глупа! Алекс, скажи чтобы она скорее кончала и убиралась!» Галанин зевая переводил: «Шурка, ну-ка веселей, налей мне побольше и иди отдыхать, ты, наверное, здорово устала с нами, иди и не мешай нам». Шурка сердито огрызалась: «Что я вам лошадь, то меня гоните на кухню, а потом снова зовете сюда, в спальню беги, компрессы на голову майора клади, вам подавай, я не машина». — «Что она говорит?» любопытствовала Грета. «Она говорит, что она не машина». — «Удивительно нахальна! грубит на каждом шагу. И, знаешь, воровка. Все тащит, хлеб, масло, колбасу. Скажи ей, чтобы она принесла нам еще две чашки на подносе».
Галанин переводил, Шурка металась по комнате, стараясь угодить пьяным, поднесла им на подносе чашки с горячим кофе, Галанин и Грета одновременно протянули руки, неловко задели за поднос, который пошатнулся, чашки опрокинулись, упали на пол и разбились, кофе разлилось по полу. Галанин смеялся: «Это к счастью, битая посуда всегда приносит счастье!» Но Грета, красная от ярости, вскочила на ноги и набросилась на Шурку: «Ах ты, сволочь! мои фарфоровые чашки! Русская грязная свинья! Алекс, скажи ей, что она грязная русская свинья и сволочь!»
Галанин, закурив папиросу, глубоко затянулся, смотрел как Шурка, опустившись на колени, собирала с пола осколки чашек и складывала их на поднос: «Что с тобой, Грета, чего ты на нее кричишь, ведь это я
