выражений, в которых древние писатели рассказывали об этом избиении. - Издат .)
83) Обыкновенно читают urgentibus, но и по здравому смыслу, и по мнению Липсия, и согласно с некоторыми манускриптами следует читать vergentlbus.
84) Тац., Герм., гл. 33. Благочестивый аббат де ла Блетери, очень недовольный Тацитом, говорит по этому поводу о дьяволе, который с самого начала был человекоубийцей и пр. и пр.
85) Это те самые принципы, по которым уже прежде действовал Юлий Цезарь. - Ш рейтер .
86) Много признаков такой политики заметно из сочинений Тацита и Диона, а зная принципы человеческой натуры, можно полагать, что они были еще более многочисленны.
87) Ист. эпохи Цезарей, стр. 31. Аммиан Марцеллин, кн. 31, гл. 5, Авр. Виктор. Император Марк нашелся вынужденным продать великолепную дворцовую мебель и вербовать в армию рабов и преступников.
88) Маркоманны пришли с берегов Рейна и, поселившись в Богемии и Моравии, образовали особую колонию; в более древние времена они образовали большую и сильную монархию при короле Марободуе. См. Страбона, кн. 7. Велл. Пат. 11, 105. Тацит, Анналы, 11,63.
89) Воттон (История Рима, стр. 466) полагает, что им было запрещено приближаться на расстоянии вдесятеро большем. Его мнение прав* долодобно, но не разрешает окончательно вопроса. Пяти миль было достаточно для укрепления преграды.
ЙДион, кн. 71 и 72.
См. превосходную диссертацию о происхождении и переселениях народов в Mlmolres de l’Acad?mie des Inscriptions, ч. 18, стр. 48-74. Редко случается, чтобы в одном и том же лице соединялись так удачно и антикварий, и философ.
92) Можно ли поверить, что в Афинах была только двадцать одна тысяча граждан, а в Спарте было не более тридцати девяти тысяч? См. Юма и Валлеса касательно численности человеческого рода в древние и в новые времена.
ГЛАВА X Императоры Деций, Галл, Эмилиан, Валериан и Галлиен. - Вторжение варваров. - Тридцать тиранов
От Столетних игр, отпразднованных Филиппом, до смерти императора Галлиена прошло двадцать лет, полных позора и бедствий. В течение этого злосчастного периода каждая минута приносила с собой новую беду и каждая провинция страдала от вторжения варваров и от деспотизма военных тиранов так, что разоренная империя, казалось, была близка к моменту своего окончательного распадения. Как царившая в ту пору безурядица, так и бедность исторических сведений ставят в затруднение историка, который желал бы придать своему рассказу ясность и последовательность. Имея под рукою лишь отрывочные сведения, всегда краткие, нередко сомнительные, а иногда и противоречащие одно другому, он вынужден делать между ними выбор, сравнивать их между собою и высказывать догадки; но хотя он и не должен бы был ставить эти догадки в один ряд с достоверными фактами, однако, зная, какое влияние производят разнузданные страсти на человеческую натуру, он в некоторых случаях может восполнять недостатки исторического материала.
Так, например, вовсе не трудно представить себе, что насильственная смерть стольких императоров ослабила узы взаимной преданности, связывавшие государя с его народом, что все полководцы Филиппа были расположены следовать примеру своего повелителя и что каприз армий, давно свык-нувшихся с частыми и насильственными переворотами, мог неожиданно возвести на престол какого-нибудь ничтожного солдата. История может к этому присовокупить только то, что восстание против императора Филиппа вспыхнуло летом 249 года в среде легионов, стоявших в Мезии, и что выбор мятежников пал на одного из военачальников низшего ранга^ по имени Марин. Филипп встревожился. Он опасался, чтобы измена Мезийской армии не была первой искрой всеобщего пожара. Мучимый сознанием своей вины и угрожавшей ему опасности, он сообщил известие о мятеже сенату. Мертвое молчание - результат страха, а может быть, и нерасположения к императору - царствовало в этом собращш, пргя наконец один из сенаторов, по имени Деций, не воодушевился приличным его благородному происхождению мужеством и не заговорил с той неустрашимостью, которой недоставало самому императору. Он отозвался с презрением о заговоре, как о внезапной и ничтожной вспышке, а о сопернике Филиппа - как о коронованием призраке, который через несколько дней будет низвергеут тем самым капризом, который возвысил его. Скорое исполнение этого предсказания внушило Филиппу справедливое уважение к такому способному советнику, и он вообразил, что Деций - единственный человек, способный восстановить спокойствие и дисциплину в армии, в которой дух мятежа не стихнул и после умерщвления Марина. Деций2), долго не соглашавшийся принять на себя это поручение, как кажется, указывал императору на то, что очень опасно ставить честного человека лицом к лицу с солдатами, проникнутыми чувствами злобы и страха; его предсказание еще раз оправдалось на деле. Ме-зийские легаоны заставили своего судью сделаться их сообщником. Они предоставили ему выбор между смертью и императорским достоинством. После такого решительного заявления он уже не мог колебаться в том, что ему следовало делать. Он повел свою армию или скорее последовал за нею в пределы Италии, куда вышел к нему навстречу Филипп, собравший все свои силы для того, чтобы отразить грозного соискателя престола, созданного им самим. Императорские войска имели на своей стороне численный перевес, но мятежная армия состояла из ветеранов, которыми командовал способный и опытный военачальник. Филипп был или убит во время сражения, или умерщвлен через несколько дней в Вероне. Его сын и сотоварищ по званию императора был умерщвлен в Риме преторианцами, и победоносный Деций, гораздо менее преступный, чем большинство узурпаторов того века, был признан и сенатом и провинциями. Немедленно после того, как он принял против воли титул Августа, он, как рассказывают, обратился к Филиппу с секретным письмом, в котором уверял его в своей невиновности и преданности и торжественно клялся, что по своем прибытии в Италию он сложит с себя императорское звание и возвратится в прежнее положение послушного подданного. Может быть, эти уверения и были искренны, но при том высоком положении, на которое его вознесла фортуна, он едва ли мог прощать или получать прощение3*.
После того как император Деций провел лишь несколько месяцев в занятиях мирными делами и в отправлении правосудия, вторжение готов заставило его отправиться на берега Дуная. Это был первый значительный случай, коща история упоминает об этом великом народе, впоследствии ниспровергнувшем могущество Рима, разорившем Капитолий и утвердившем свое владычество над Галлией, Испанией и Италией. Так достопамятна роль, которую они сыграли в разрушении Западной империи, что имя готов нередко, хотя и неправильно, употребляется как общее название всех грубых и воинственных варваров.
В начале шестого столетия, коща готы, завоевав Италию, сделались могущественной нацией, они, естественно, находили удовольствие в созерцании как своей прошедшей славы, так и ожидавшей их блестящей будущности. У них явилось желание сохранить воспоминания о своих предках и передать потомству рассказы о своих собственных подвигах. Главный министр Равеннского двора, ученый Кассиодор удовлетворил это желание победителей, написав историю готов, которая состояла из двенадцати частей, и дошла до нас лишь в неудовлетворительном сокращении Иордана4*. Эти писатели лишь вкратце упоминали о несчастьях народа, прославляли его мужество, коща ему благоприятствовало счастье, и украшали его торжество азиатскими трофеями, на которые имели гораздо более права скифы. Ссылаясь на старинные песни, которые были недостоверными, но единственными историческими памятниками варваров, они доказывали, что готы были родом с обширного острова или полуострова Скандинавия5*. Эта лежавшая на Крайнем Севере страна не была чужою для завоевателей Италии; узы старого едино-кровия были скреплены новыми дружескими услугами, и один из скандинавских королей добровольно отказался от своего высокого положения среди дикарей для того, чтобы провести остаток своих дней в спокойствии при цивилизованном Равеннском дворе6*. О том, что готы коща-то населяли страны, лежащие по ту сторону Балтийского моря, свидетельствуют такие указания, которые никак нельзя отнести к разряду вымыслов, созданных национальным тщеславием7*. Со времен географа Птолемея южная часть Швеции, как ка-жегся, постоянно принадлежала той части этого народа, которая была менее воинственна, и до сих пор еще обширная территория делится на восточную и западную Готландию. В qvyimte века (с девятого по двенадцатое столетие), в то время как христианство медленно проникало на север, готы и птв<мгы были двумя различными, а иногда и взаимно враждебными членами одной и той же монархии8*. Последнее из этих двух названий
