Литературное произведение: Теория художественной целостности

явно выраженным лейтмотивом, своеобразным ритмическим фокусом является реплика полковника: «Будешь мазать? Будешь?» Четкая ритмическая симметрия, развивая противопоставление тем наказываемого и полковника, контрастирует со словами татарина: «Братцы, помилосердуйте», акцентно- ритмический перебой в которых воссоздает запинающуюся, «всхлипывающую» речь.

Интересен в ритмической композиции рассказа ярко выраженный перебой в последнем абзаце описания бала. Этот абзац почти по всем показателям явно отличается от предшествующих: в нем, в частности, резко возрастает количество ударных зачинов и окончаний и регулярных колонов. А сю-жетно- тематически он, напротив, весьма тесно связан с предыдущими радостными сценами («…счастье мое все росло и росло»), так что этот ритмический перебой своеобразно подготавливает последующий тематический контраст. С другой стороны, заслуживает внимания ритмическая перекличка первого абзаца из описания экзекуции («„Что это такое?“ – подумал я и по проезженной посередине поля скользкой дороге пошел но направлению звуков…») с теми, где наиболее непосредственно высказывается любовь героя. Здесь так же, как и в этих абзацах, уменьшаются ударные зачины и резко возрастают противоположные им женские.

Эти повторы-контрасты соотносятся с многими подобными повторяюще-контрастирующими двучленами и параллелями, когда «мазурочный мотив» отзывается «неприятной, визгливой мелодией флейты и барабана», а многократно повторенное «восторженное умиление» в первой части («Особенно умилили меня его сапоги… Вид его показался мне умилительно-трогательным… Все было мне особенно мило и значительно…») снова звучит тем же самым словом в возгласе наказываемого: «Братцы, помилосердуйте». И наконец, своеобразная вершина этой повторно-контрастной пирамиды: та же самая, что и в первой части, «высокая статная фигура полковника» с той же самой «замшевой перчаткой», с теми же самыми «румяным лицом, белыми усами и бакенбардами».

Во всех этих повторах-контрастах не только обостряются противоречия, но в еще большей степени напрягаются объединяющие силы прозаического повествования, которое движимо стремлением «сопрягать» все эти противоположности в художественном целом. И в повторяющихся словах и фразах, деталях и образах подчеркивается прежде всего движение, переходы от одной ступени понимания к другой. Здесь особенно явственно фиксируется закономерный процесс развития, утверждающий необходимость «случая», который заставит посмотреть прямо в глаза жизни, выявит необходимость искания подлинной правды, истинной сути вещей. И ритмический повтор «темы любви» при самом начале описания экзекуции является одной из форм выражения повтора-контраста, охватывающего позиции героя-рассказчика в двух частях произведения. «Я обнимал в то время весь мир своей любовью», – говорит он в первой части рассказа, и это же мироотношение воплощается в его словах и «после бала», – и оно тоже контрастно повторяется. Именно поэтому ему стыдно за полковника, как за себя, именно поэтому ему необходимо «узнать», «обнять весь мир» пониманием. Причем очень важно подчеркнуть, что речь идет не об отдельном высказывании, а именно о воплощенной во всем речевом строе позиции, об организующем все ритмико-речевое движение рассказа «сильном искании истины».

Важность и всеобщая значимость переломного момента в развитии сознания героя-рассказчика подчеркнуты нарастающей сиюминутностью воссоздания происходящих событий. Интересно в связи с этим сопоставить с вышеприведенным абзацем его черновой рукописный вариант: «Только когда эти люди поравнялись со мною, я понял, что это было. Привязанный к ружьям человек был прогоняемый сквозь строй, сквозь триста палок, как мне сказали, бежавший солдат-татарин. Все солдаты, вооруженные палками, должны были ударять по спине проводимого мимо их человека. Полковник кричал на людей, которые недостаточно крепко били, и бил их за это, угрожая еще жестоким наказанием. Солдаты взмахивали один за другим палками и ударяли по спине волочимого мимо них человека … Влекомый на ружьях человек то откидывался назад, и тогда солдаты с сосредоточенными, серьезными лицами толкали его вперед, то падал наперед, и тогда те же солдаты удерживали его от падения и медленно вели вперед».

Приведем содержательный лингвистический анализ произведенной Толстым правки из статьи В. В. Одинцова «Функция грамматических категорий в системе форм субъектной многоплановости»: «… первоначально описание сцены „после бала“ представляло собой рассказ (повествование от рассказчика) о прошедших событиях, что выражалось в линейной и обобщенной передаче изображаемого… В печатном тексте обобщенная передача прошлого заменяется, так сказать, непосредственным восприятием… Линейное описание заменяется возвращающимся, спиральным… Сами предложения построены по тому же спиральному принципу: основное действие, выраженное глаголом, обрастает рядом подобных, дополнительных, что находит свое выражение в насыщении текста причастными и деепричастными формами. Эти формы, находясь в препозиции, отодвигая подлежащее от сказуемого, выделяют, экспрессивно подчеркивают действие, создают напряженный драматизм изображения… Все эти изменения направлены на то, чтобы передать ощущения непосредственного наблюдателя. Таким образом, создается новая субъективная сфера – герой. Изображаемое пропускается через призму его сознания. Соотношение автор – рассказчик (сцена бала) осложняется при описании сцены „после бала“: автор – рассказчик – герой (непосредственный наблюдатель)» ³ .

Окончательный вариант отличается и явным ростом ритмической напряженности речи. Полностью изменяется распределение зачинов и окончаний: если в рукописном тексте доминируют женские, то в печатном варианте возрастают закрепляющие речевую прерывистость и напряженность ударные формы. Появляется та систематически проведенная контрастирующая двуплановость, о которой говорилось выше.

В результате действительно возрастает «напряженный драматизм изображения», хотя, по-видимому, дело здесь не только в воссоздании позиции непосредственного наблюдателя. Еще в молодости Толстой задавался вопросом: 'Нельзя ли как-нибудь перелить в другого свой взгляд при виде природы. Описание недостаточно' ⁴ (курсив мой. – М. Г.). В речевом строе рассказа и воссоздается событие вместе с взглядом на него, причем именно изображение взгляда играет здесь центральную роль. Но взгляд этот проникает собою событие, он неотрывен от него в соответствии с тем принципом, который высказывал Толстой в письме Ф. Ф. Тищенко: «Недостаточно ясны перевороты, происходящие в душе Семена: сначала злобы, потом отчаяния, потом успокоения и, наконец, решимость вернуть жену. Все это надо бы, чтобы совершалось в событиях, а не только бы описывалось» ⁵ . Именно такой совершающийся в событии переворот, осознаваемый человеком, и воплощается в рассказе. В его композиционно-речевой организации равно важны два противоположных движения: вперед, от прошлого к развертывающемуся настоящему, у описываемого молодого героя, и назад, от настоящего к прошлому, у ведущего повествование рассказчика. В своеобразных узловых пунктах пересечения этих движений авторским организующим усилием выясняется, что относящееся с точки зрения событийной логики к прошлому в сознании рассказчика существует как сиюминутное. Но это сиюминутное относится, конечно, не только к определенному моменту наблюдения, но присутствует в сознании человека сейчас и всегда (или всегда как сейчас), как «вечно-настоящее», как всеобщий момент неукротимого и неустанного движения к истине.

Соответственно, и ритмическая подвижность, и многоплановость оказываются своеобразной формой речевого воплощения такого напряженно-анализирующего движения. Его энергия, охватывая всю осложненность и расчлененность речевого строения, всю изменчивость и все многочисленные ритмические повторы-контрасты, порождает общую перспективную направленность речевого потока.

Так, уже на самой поверхности толстовского повествования обнаруживаются доминирующие в нем признаки и черты стилевой характерности: перед нами расчлененное и многоплановое речевое движение, адекватное сложности изображаемой жизни и «перебойному» ходу исследовательской авторской мысли, – движение, сопрягающее разнородные части в новое становящееся целое. Становлению этому присуща, как уже говорилось, перспективная целеустремленность к «центру знания», к искомой истине.

В связи со сказанным специальный интерес представляет вопрос о ритмическом своеобразии финалов, завершающих различные этапы этого речевого движения, тем более что та же самая ритмико-речевая «внешность» толстовской прозы обнаруживает преобладающую в ней тенденцию к сужению амплитуды интонационного движения и уменьшению объема финальных частей фраз, абзацев и более крупных композиционных единиц: последний колон во фразе, фраза в абзаце, абзац в главе, глава в произведении