Она захихикала. Она умела отгонять все его заботы, так что он начинал чувствовать себя мальчишкой.
— Я чувствую себя такой безобразницей…
Он забрался в постель рядом с ней, и она тут же укутала его и сама с головой нырнула под одеяло. На миг ее голова показалась снова, она улыбнулась ему в темноте, поцеловала и снова скрылась. Он лежал на спине, забыв обо всех тревогах, поглощенный ее желанием.
Они сходу занялись любовью, а потом она лежала в его объятиях, их тела, влажные от жары под периной, плотно сомкнулись. Напряжение, обычно плескавшееся в ней, спало. Она была настроена на любовь, и Роджер вздохнул с облегчением. Она расспрашивала его, чем он занимался после ее отъезда, и он рассказал о том о сем, промолчав о беседе с Моркамбом и об истории Макса и Колина Девитта. Не заговорил он и о своем решении: выяснить, кто предал «Преторианца». Зато он вскользь упомянул, как рассматривал фотографии из прошлой жизни, из времени, когда все они встретились в Париже; как тронули его старые фотографии Макса.
Она слушала, повернувшись к нему лицом, кивая воспоминаниям, но под конец озадаченно вздохнула:
— Смерть Макса — как конец книги: дочитал, закрыл и убрал на полку. Я почти не думаю о нем. Он ушел, остался в прошлом. Так я о нем и думаю — в прошлом. Вспоминается только то лето в Париже… Я была тогда девочкой. Я воодушевляла мужчин, да? Это было так просто — ничего не надо делать, просто
Годвин никогда не умел определить, не играет ли она, не повторяет ли отрепетированный монолог. Ему не хотелось думать, что это игра.
— Волшебство, — повторил он. — Да, было. Все его замечали.
— Оно ушло навсегда, милый? Ушло, да? Оно всегда уходит, и никак не заметишь — когда, замечаешь только, что оно исчезло. Правда, Время — злодей?
— Не глупи. Я и сейчас вижу тебя такой же — волшебной, свежей и…
Она ткнулась носом ему в плечо.
— Спасибо, что ты лжешь. Мужчины бывают такими добрыми. Но, по правде, женщина бывает для мужчины свежей, новой и волшебной только один раз…
— Иногда этот миг растягивается навсегда. Я в это верю.
Она молчала так долго, что он решил уже, что уснула. Но она не спала.
— Единственные мгновенья настоящего, неподдельного торжества, какие я знала, — не на концерте, не на сцене — они выпадали мне, когда я в первый раз была с мужчиной и видела в его глазах, что он пропал… потерялся во мне и верит, что нашел наконец главное и я — его награда… Это миг чистого, совершенного торжества… Ты становишься для кого-то ответом на главные вопросы, и он любит тебя за это. Но это быстро проходит.
— Ты видела это в моих глазах? Видела, что я пропал?
— Нет, милый, не видела. Это не твоя вина.
— Послушай меня, Сцилла…
— Это моя вина. Я украла у тебя этот миг. Я лишила его нас обоих, это была ужасная ошибка…
— О чем ты говоришь?
— Когда ты увидел меня с Клайдом, когда застал нас так… Клайду меня между ног… Правда, очень жаль, после этого тот миг стал невозможен. Только моя вина. Себялюбивая шлюшка. Не смотри так печально, любимый. Я только через много лет поняла, что никогда не увижу этого в твоих глазах. В сущности, Роджер, ты был бы идеалом, если бы не это…
Глава двадцать третья
Гости, приехавшие в дом на выходные, тихий хаос, прогулки в снегу, когда затихал ветер, непрерывные разговоры о войне, театральные сплетни — здесь первую роль играл Родди Баскомб; споры о мире журналистики, разгоревшиеся с появлением Гомера Тисдейла и с ним румяной пышной незнакомки — явной и несомненной англичанки. Монк Вардан в своем репертуаре — он только иронически улыбался, когда к нему обращались как к осведомленному источнику последних военных новостей. Поймав пристальный взгляд Годвина, он покачал головой:
— Светский прием — не место для деловых разговоров, старина.
— Светский… Ну да. В таком случае позвольте светски осведомиться, какой черт вас сюда пригласил?
Монк Вардан с видом оскорбленной невинности пожал костлявыми плечами:
— О, я полагал, это были вы, старина.
— Не я.
— Ну, значит Сцилла. Методом исключения, больше некому.
— Забавно. Потому что она спрашивала меня, приглашал ли я вас…
— Ну, значит, это останется тайной. Но вы конечно согласитесь, что главное — я хорошо провожу время. Всегда любил этот дом.
Он закурил и улыбнулся, откровенно наслаждаясь жизнью.
— Мы не можем принимать здесь кого попало. Это частный дом, Монктон, а не кормление зверей в зоосаде.
— Ну еще бы, и к тому же чертовски далеко от проторенных дорог. Но ваше гостеприимство окупает все неудобства. Слушайте, старина, вам известно, как я всегда дорожил вашей дружбой.
— Означает ли это, что вы и ваш хозяин опомнились?
— Прошу прощения?
— Меня вычеркнули из списка подозреваемых?
— У нас нет списка, Роджер. Всего одно имя. Кто знает? Возможно, все будет забыто.
Он улыбнулся поверх серебряного сервиза на приставном столике, с которого нагружал свою тарелку.
— Возьмем-ка мы еще один хлебец.
Он положил его поверх первого. Монк отличался отменным аппетитом.
— Да, вспомнил… Меня пригласил Либерман. Повстречался с ним на днях в Стрэнде: он и упомянул, что собирается к вам. Естественно, я полагал, что мое приглашение просто затерялось. То есть что еще мне оставалось думать, старина? Старый добрый Монк никогда не упустит случая провести пару дней в сельском поместье. Если меня хорошенько попросят, могу вечером развлечь общество волшебными фокусами. Не желаете?
— Нет ли фокуса, чтобы заставить вас исчезнуть, Монк?
— Я — Бернард Макинтр.
Он был коренаст, носил жесткий твидовый костюм и опирался на узловатую трость с отпечатками собачьих зубов. Прямо со страниц «Шерлока Холмса».
— Местный коновал. Во всяком случае, таковым объявил меня ваш предшественник Макс Худ. В действительности я занимаюсь главным образом двуногими обитателями этого глухого уголка мира.
— Роджер Годвин. Увы, не преемник Макса, а просто старый друг его и его жены. В настоящий момент — ее гость и выздоравливающий. Вы давно знали Макса?
— С детства. Мы всю жизнь дружили. Я читал ваши книги, слышал вас по радио. Кажется, будто в некотором смысле знаком с вами. Вы, верно, часто такое слышите.
— Это действие радио. Я — профессиональный невежда. Мне так многие об этом говорили, что я в конце концов поверил.
— Ну, последнее приключение, как я понимаю, должно было вас кое-чему научить.
— Не знаю, что вам известно?
