— По-моему, красиво, — сказал Годвин.
— Ох, я так рада, что вам нравится! Вы такой чудесный новый друг.
Она порывисто привстала на цыпочки и поцеловала его в щеку, одной рукой придерживая шляпу.
— Вы и сами ничего себе, — сказал он.
— А послушайте, как сочетается с другими именами… — Он уже понял, что она собирается его поддразнить. — Ну-ка, попробуем: Сцилла Годвин? Или Сцилла… Худ? Или Сцилла… Расмуссен… — Она не выдержала и расхохоталась. — Ой, нет, последнее совсем не годится!
Все еще хихикая, она скрылась за дверью, и Годвин услышал, как задвигается засов.
Он уходил от дома Дьюбриттенов легкий, глупый и счастливый, насвистывал и смутно видел будущее в розовом свете, как розоватое сияние за силуэтами крыш и деревьев. Ему хотелось остаться наедине с надеждами, и он передумал присоединяться к кампании в «Толедо»: ему не хотелось музыки и, по правде сказать, не хотелось видеть Клотильду и рисковать, что домой придется возвращаться с ней. В эту ночь ему совсем не хотелось рисковать: день был великолепен, и ему хотелось сохранить это чувство на ночь.
Как выяснилось, его надеждам не суждено было исполниться.
Он размышлял о том, как быстро дочка Дьюбриттена сумела пленить Клотильду, заставив ту отказаться от сложившегося мнения, и гадал, может ли кто-нибудь устоять перед обаянием и темной красотой этой девочки. Было нечто, не передаваемое словами, в том, как она удерживалась на грани между внутренней серьезностью и явным желанием выглядеть радостной и ребячливой. Обе стороны личности выражались на ее лице, оттого-то это смуглое личико и выглядело столь притягательным — оно, казалось, взывало к вниманию, и более того — к сочувствию — как ни одно из виденных им прежде лиц. Как-то обойдется с ней жизнь? Конечно, он и сам чертовски мало еще знал о жизни. И все же задел в нем какую-то струнку ее взгляд, этот неотступный взгляд, в котором желание угодить смешивалось с необходимостью сделать все по-своему.
Годвин услышал странный стонущий звук, то ли бульканье, то ли всхлип. Звук повторился, когда он свернул за угол, под полосатый бело-зеленый навес лавки Корра, бретонца, поставлявшего окрестным жителям конину. Прохладный ночной ветер морщил полотнище с золотой конской головой на фоне полосок. Еще насвистывая «Что ты делаешь со мной», Годвин резко остановился, услышав, как в тени кого-то рвет. Между мусорным баком и клумбой с геранью скорчилась темная фигура.
Человек стоял на коленях, и был, вероятно, пьян, но когда он поднял голову от цветов, в которые его стошнило, свет выхватил кровь, синяки и ссадины на его лице. Лицо напоминало лопнувший переспелый помидор. Нос был разбит в лепешку, кожа на скуле лопнула, одна бровь рассечена, левое ухо в крови, а при виде Годвина он шарахнулся в темноту, бессильно вскинув руки, чтобы защититься от новых ударов.
Годвин его узнал. Это был увечный продавец каштанов, торговавший то на одном, то на другом углу в этом квартале. У него не было ноги до колена, и ее заменяло странное приспособление с колесиком на конце, которое он пристегивал к обрубку. Годвин всегда недоумевал, чем колесико лучше палки или искусственной ступни, но эта странность была из тех, которые он подмечал и вставлял в очерки во время утренних прогулок. Сейчас приспособление с колесиком валялось рядом с клумбой. Кто-то жестоко избил калеку, оторвал протез и колесико — все это он объяснил жестами и невнятными из-за разбитых губ фразами — и ограбил. Годвин помог ему встать, подобрал и пристегнул на место протез. Когда же он предложил вызвать полицию или проводить его в префектуру, калека снова съежился и отчаянно замотал головой, снова и снова повторяя имя «Анри». Годвин начал понимать. «Флик» Анри, жандарм, избил и ограбил торговца. Репутация Анри в этом квартале ни для кого не была тайной, но Годвин впервые столкнулся с его жертвой лицом к лицу.
Он помог калеке встать, поддержал и заметил, что тот плачет, слезы на щеках смешивались с кровью. Тем не менее он ничем больше не позволил себе помочь. Годвин предлагал проводить его в больницу или домой, но бедняга только мотал головой и всхлипывал. Разбитые, распухшие губы выговаривали одно слово:
Кто-то из соседей говорил Годвину, что торговец потерял ногу во время военных действий во Фландрии.
Взбираясь по лестнице, Годвин вдруг почувствовал себя очень усталым. Его угнетала мысль об избитом калеке, и еще больше — то, что с ним случилось. Пожалуй, стоило посвятить Анри целую заметку…
На полу лежал подсунутый в щель под дверью пухлый конверт. Годвин устало вскрыл его.
Роджер Годвин!
Ваш очерк о Клайде Расмуссене превосходен! Вы старше своих лет. Ваш преданный патрон, Мерль Б. Свейн (а что означает это Б.?) утверждает, что вы совершенный щенок. Однако вы видите Париж так, как хотел бы видеть я, — но не могу и никогда не сумею. Я родился пресыщенным, а вы, дай бог, никогда не станете пресыщенным, уставшим от жизни или искушенным. Хотя, знаете ли, с писателями это часто случается.
Я прошу вас работать для меня и впредь. Сохраняйте личное отношение — вы уже должны были понять, что в вашем случае то, что вы пишете, есть ваша личность.
Маршалл Хакер из издательского дома «Бони и Ливерайт», Нью-Йорк, сейчас в Париже и проведет здесь около месяца. Он разделяет мое мнение о вашей работе и хочет издать сборник ваших парижских очерков. Он предлагает вам обдумать для названия «Бульвардье» или, более прозаическое, — «Парижские зарисовки».
Он с вами свяжется.
Молодой человек — разыграйте свои карты как следует — и вы состоялись!
Годвин перечитал письмо несколько раз. Надо было оценить его по достоинству. Он полагал, что это поворотный пункт его жизни. Может быть, понадобится не один год, пока он усвоит, что, черт возьми, происходит, какую форму примет его дальнейшая жизнь, — но эту минуту ему хотелось сохранить в памяти.
Выходя из ванны, Годвин услышал, как кто-то стучит в его дверь. Он накинул халат и прошлепал через маленькую гостиную, вытирая волосы полотенцем.
В дверях стоял полковник Худ: теннисный костюм, теннисный джемпер перекинут через плечо, рукава белой рубашки закатаны выше локтей, в руках две ракетки и сумка с мячами.
— Мы договаривались как-нибудь сыграть в теннис. Я всегда играю по субботам…
Она была нагружена бумажным пакетом и бутылкой сливок.
— Я захватила свежие круассаны и бриоши. И сливки для кофе. Все в надежде вас подкупить. Ой, да вы еще не одеты. Я, конечно, могу сварить кофе. Можно? У вас есть
— Ну, конечно, кажется, есть. Входите. Ах, вы и скрипку захватили.
Он пожал Худу руку и, впуская их в свое убежище, порадовался, что нет Клотильды.
— Я знаю, — терпеливо кивнула она.
— Извините, что без предупреждения, — сказал Худ, пристраивая ракетки на дешевой жестяной стойке для зонтов. — Жаль было бы пропустить такой случай. Отличное утро.
— А вы, — обратился Годвин к девочке, — собираетесь порадовать нас скрипичным сопровождением?
— Вам и вправду повезло — не собираюсь. У меня по субботам урок с мадам Жаве. Я всегда провожаю полковника в Люксембургский сад, а потом иду на урок.
