Она уже отыскала на крохотной кухне кофейные принадлежности, вскипятила воду, ложкой отмерила кофе в кофеварку. Он смотрел, как складки белой юбочки качаются на ее круглой четырнадцатилетней попке, и с улыбкой покачал головой, когда Худ перехватил его взгляд. Она всего-то — насколько? — на семь-восемь лет младше его, но он чувствовал себя и старше, и моложе. Из нее должна была вырасти женщина из тех, которые мигом загоняют парня в ошейник желания и заставляют послушно прыгать через обруч. Он не так уж много знал о женщинах, но этот тип был ему знаком.
К тому времени, как он надел что-то, способное сойти за теннисный костюм, она сварила кофе, уставила столик тарелочками, чашками, блюдцами и украсила принесенными из дома цветами. Она даже умудрилась отыскать салфетки. Полковник сидел, откусывая крошечные кусочки бриоши. Она извлекла из своего пакета фрукты и выложила их в миску. Она подала Годвину курящуюся паром чашку и добавила сливок.
— Ну конечно! Как ваш отец?
— Хорошо. Спал, как чурбан, — проснулся весь в коре. Это он так шутит. Ему страшно неловко.
— Он счастливчик, — сказал Годвин.
Ее глаза были все такими же огромными, и цветом как коричневый плюш в утреннем свете, лившемся в окно. Она посматривала то на Годвина, то на Худа, улыбалась во весь свой большой рот, выглядела на свои четырнадцать, держа в руках две чашки кофе.
— Мы все счастливчики, правда? Мы, наверно, самые счастливые люди на свете. Вы так не думаете? Ну а я, да, думаю!
Они смотрели ей вслед. Теннисные корты Люксембургского сада жарило солнце.
— Славная малышка, а?
Худ подкидывал на ракетке мяч, шрам от шрапнели натянулся до треска.
— Ей не меньше тысячи лет, — сказал Годвин. — В этой девочке живет мудрость веков.
— У вас с женщинами большой опыт, да? Так говорят об американцах. Они всегда опытны насчет женщин.
— Очень небольшой, поскольку речь идет об этом американце.
— Вы меня не дурачите, старина?
— Ничуть.
— Ну, я и сам маловато имел дело с дамами. Вечно не хватало времени, то одна чертовщина, то другая. Жизнь солдата… встречаешься с женщинами несколько… пожалуй, подойдет слово «сомнительными». К тому же… — он хихикнул, — эта обновленная система частных английских школ… Хотя я не подвержен английской болезни, как ее здесь называют. Постучим немножко, мистер Годвин?
— Зовите меня Роджер.
— Отлично, Роджер. Знаете, друзья обычно называют меня полковником. Или Максом, иногда они зовут меня Максом.
Он пожал плечами и направился к сетке.
— Зовите, как хотите, Роджер. Это, в сущности, безразлично, нет?
Худ играл экономно и четко, резко посылал мяч, двигался быстро, но как будто немного неуклюже. Когда они начали чувствовать пыльный корт, а Годвин уловил натяжение жил и они немного разогрелись, Худ стал посылать мяч к ногам Годвина — самый трудный удар для рослого игрока. То же самое Лакост проделывал с Тилденом. Потом он сменил тактику, стал гонять мяч по всей площадке, отрабатывая сперва заднюю линию, затем переднюю, и ни разу не открылся сам. Уже через десять минут Годвин понял, что столкнулся со слишком сильным для себя игроком. Пришлось решать, выкладываться ли целиком, чтобы оказаться достойным партнера. Черт побери, а почему бы и нет? Ему оставалось надеяться только на грубую силу, которая против полковника Худа была бесполезна. Но оказалось довольно забавно иногда посылать мяч по прямой в дальний угол площадки с такой силой, что Худ не успевал перехватить его. Правда, такое удавалось нечасто, только-только чтобы позволить Годвину сохранить достоинство. Когда они начали подсчитывать очки, счет оказывался 6: 2, 6: 1,6:2 неизменно в пользу полковника Худа. Несколько раз удавалось подолгу обмениваться ударами, и к концу игры оба основательно выдохлись. Теннисные костюмы были, как румянами, присыпаны красноватой пылью.
Они устало присели на скамью в тени. Худ бросил Годвину вынутое из сумки полотенце.
— Хорошая работа, Годвин. Придется мне за вами присматривать. Умения вам хватает, еще бы малость жесткости. Вам надо научиться злиться.
— Мне не хватает терпения. Пробиваю в аут.
— Обычная ошибка молодости. Хочется победить сейчас, с самого начала. Так же и в жизни, нет? Молодые нетерпеливы, но парадокс в том, что времени не хватает как раз старым. А еще вам недостает инстинкта убийцы. Вы смотрите на теннис как на игру. Я же вижу, как вы, загнав меня в угол, даете время отдышаться. Честная игра и все такое.
В его устах это прозвучало грустным обвинением. Худ видел в теннисе отнюдь не игру. Но что же такое война, как не игра?
— Ну, нам надо еще поиграть. Мне нужна практика.
Годвин почему-то чувствовал, что уронил себя в глазах Худа. Худ кивнул.
— Присси мне говорила, что вы немало повоевали. Ничего, что я об этом заговорил?
— Конечно, почему бы и нет. Вы, как я понимаю, были слишком молоды, чтобы успеть на это представление?
— Да, когда все началось, мне было девять.
— Право? Девять лет… ну, вам чертовски повезло. Хотя я думаю, вы еще вдоволь нахлебаетесь на следующей. Ждать не так уж долго. Может статься, лет десять.
Он почти улыбнулся этой мысли.
— Следующей? Предполагалось, что та война навсегда покончит с войнами.
— Да, предполагалось. Ну, на самом деле следующая будет просто продолжением той же Большой войны. К восемнадцатому году всем нужна была передышка. Но немцы на многое способны, а мы, победители, позаботились, чтоб им нечего было терять, начав все сначала. Нам следовало обойтись с ними по-человечески или уж добить насмерть. А так мы только устроили им жалкую жизнь. Да, им нечего терять. Ну, а всем остальным, понятно, есть что терять. Так что снова начнет Германия, и нам снова придется с ней драться.
— Но Германия не может собрать армию, — возразил Годвин. — Это запрещено. Как же им начать войну?
— Я же говорю, они способный народ. Слишком уж серьезно ко всему относятся. Конечно, они получили такую трепку… особенно за столом переговоров… всякий бы утратил чувство юмора. — Он утер лицо полотенцем и задержал его перед глазами. — Способ они найдут. Дело в нас — хватит ли у нас твердости и здравого смысла, чтобы им помешать. Увидим.
— По словам Присси, вы герой.
Худ расхохотался в полотенце, последний раз вытерся и отбросил его в сторону.
— Она красивая девочка, но слишком молода и впечатлительна. Думает, что понимает взрослых, и иной раз кажется, что так и есть, но все же она девочка, которой еще учиться и учиться.
— У меня дядя воевал в Европе.
— В пехоте? И что он думает о войне?
— Не знаю.
— Совсем не хочет ее обсуждать?
— Не может. Убит в сентябре восемнадцатого.
— Дьявольски обидно.
— А вы где провели войну?
— По большей части верхом на верблюде, старина.
— Как это понимать?
— Ну, вы знаете, такое большое дурнопахнущее строптивое животное, со скверным характером, может подолгу обходиться без воды, на морде вечная ухмылка, короче говоря, верблюд.
— Я хотел спросить, где?
