добежали бы до столицы, опередив тревожные вести об этом. Ведро следовало за водоналивной станцией всякий раз, когда она переезжала с места на место, и также являлось разборной постройкой. Целиком склепанное из иностали, оно имело форму кольца с просторным внутренним двором, где узникам выдавалась пища и где они ежедневно прогуливались. И где их также порой вешали либо за нарушение порядка, либо по судебному приговору, который, согласно традиции этих краев, мог был вынесен и без присутствия подсудимого в городском суде.
Весь первый ярус Ведра занимали служебные помещения и казармы охраны. Три следующих – обычные камеры, рассчитанные на четырех человек каждая. И на последнем – пятом – находился карцер и изоляторы для важных узников. В один из таких изоляторов, как следовало догадываться, и был помещен минувшим вечером дон Балтазар. На крыше кольцеобразного сооружения также были оборудованы наблюдательные посты и площадки для стрелков. Оттуда охранники следили одновременно и за подступами к тюрьме, и за тем, что творится во дворе. Короче говоря, заведение, куда меня доставили следом за моим покровителем, было самым отвратительным местом из всех, в каких мне только доводилось когда-либо побывать.
Я сказал «меня», а не «нас с Дарио», поскольку, когда меня избавили от мешка и кляпа, моего товарища рядом не обнаружилось. В ответ на вопрос, куда его отправили, охранники влепили мне затрещину и велели заткнуться. Спорить было бессмысленно и вредно для здоровья, и я повиновался, хотя судьба Тамбурини тревожила меня не на шутку.
«Ладно, – рассудил я, топая под конвоем, – утро вечера мудренее. Если это еще не конец, завтра все выяснится. Если же конец и завтра меня повесят, то оно и к лучшему, что я ничего не узнаю про Дарио. Возможно, Владычица забрала его к себе, чтобы подвергнуть чудовищным пыткам, так что еще неизвестно, кому из нас повезло больше… Главное, не падать духом и надеяться на лучшее. Только на лучшее… Только на лучшее…»
Тот ничтожный оптимизм, какой я вроде бы себе внушил, вмиг выветрился из меня, едва мы поднялись по лестнице на предпоследний ярус. Именно сюда я был препровожден после обыска, в ходе которого меня лишили всех недозволенных в Ведре вещей. Педантичные охранники даже срезали с моей одежды иностальные пуговицы, оторвали карманы, а вместо кожаных ремня и шнурков выдали тонкий тряпичный пояс и лоскутки. Такие, какими я не мог бы никого задушить или удавиться сам. А подобное желание у меня возникло сразу, как только я зашагал по коридору между рядами камер.
Двери на них были решетчатыми, и мое появление не осталось незамеченным, даже несмотря на то, что тюрьма вроде бы давно спала. Да, спала, но далеко не вся. Вряд ли, конечно, меня здесь ждали. Но из многих камер сразу же раздались издевательские приветствия и шутки, а между прутьями решеток замаячили рожи одна другой отвратительнее. В тусклом свете фонаря их вытаращенные, безумные глаза и осклабленные щербатые рты казались уродливыми масками, какие жители западных городов Атлантики надевают на праздник Мертвых. Причем те маски в сравнении с рожами местных обитателей были куда дружелюбнее, даром что изображали сплошь черепа да лики покойников.
При мысли о том, что с минуты на минуту я окажусь среди подобных сокамерников, меня прошиб ледяной пот, ноги начали подгибаться, а волосы на голове зашевелились. Краем уха я слышал, что мне выделили место в восемьдесят шестой камере, и с замиранием сердца глядел на номера, мимо которых мы проходили: 78… 79… 80… 81… Хотелось как-то отсрочить приближение рокового момента, вот только как? Симулировать внезапный приступ аппендицита или эпилептический припадок? Ага, так мне и поверят! Тут же, не сходя с места, пропишут «лечебный массаж» – настучат по ребрам дубинками из иностальных трубок – легкими, но бьющими на совесть…
А вот и «восемьдесят шестая», будь она неладна! Сроду бы не угадал, какой в действительности номер для меня несчастливый! Помнится, играя в рулетку, я избегал делать ставки на другие числа, полагая, что они – символы моих жизненных неудач. В реальности все оказалось совсем иначе…
В «восемьдесят шестой» тоже происходила возня, однако «приветственных» криков оттуда не раздавалось. Прежде чем отпереть дверь, охранники поставили меня лицом к стене. Но когда один из них, предостерегающе стукнув дубинкой по решетке, поднес к ней фонарь, оба тут же пришли в нешуточное волнение.
– Назад, Бубнила! Лечь на пол! Лежать, кому сказано! Руки за голову, урод! Не двигаться! – заорали они, перебивая друг друга. И лишь когда невидимый мне из-за угла Бубнила, судя по всему, выполнил приказ, конвоиры открыли камеру и ворвались туда, размахивая дубинками. Послышались частые, яростные удары и сдержанное кряхтение: похоже, избиваемый арестант был крепким парнем и умел стойко сносить побои. Про меня охранники как будто забыли, хотя куда бы я мог отсюда деться? Они видели неуверенность, с какой я шел по коридору, и знали, что я не стану ерепениться. Одежда на мне после недавнего купания просохла, и в тюрьме было достаточно тепло, но мой озноб не прекращался. И руки подрагивали так, что вряд ли я вставил бы сейчас нитку в иголку.
Вскоре строптивец был успокоен, зато заключенные пришли в еще большее волнение. Даже те, кто до этого спал и проморгал мое появление, проснулись и теперь оживленно обсуждали облетевшую камеры новость: Прыщ допрыгался, потому что Бубнила сказал – Бубнила сделал! Уткнувшись лицом в стену, я еще не видел, что именно он сделал. Но поскольку подозрительно молчащего Прыща охрана не трогала и вообще как бы его не замечала, было ясно, что количество моих будущих сокамерников только что сократилось на одного.
Хорошо это или плохо? Все зависит от того, когда, по мнению Бубнилы, допрыгаюсь я. И пускай у меня и в мыслях не было искать с ним ссоры, при соседстве с психопатом это не имеет значения. Ему запросто может не понравится, к примеру, как я дышу, сморкаюсь или чешу голову. И попробуй потом докажи, что ты вовсе не хотел обидеть таким образом ни его, ни его маму!
Однако в эту несчастливую ночь мне хоть в одном, да повезло. Вытащив мертвого Прыща в коридор – судя по выпавшим из орбит глазам и высунутому языку, бедняга был задушен, – охранники заковали в кандалы и вывели из камеры также его убийцу. Это был чернокожий тип средних лет, не сказать, чтобы огромный, но достаточно крепкий. При виде меня глаза у Бубнилы хищно заблестели. Он раззявил разбитый в кровь рот, явно намереваясь тоже «подбодрить» новичка, но не успел. Охранник заехал ему дубинкой промеж лопаток и погнал его по коридору, приговаривая:
– Третий карцер, Бубнила! Это уже твой третий карцер! А четвертого, ты знаешь, у нас не бывает! Так что в следующий раз перед тем, как кого-то придушить, сразу намыль себе шею, потому что наш палач такую услугу тебе не окажет…
Заполучив себе новую головную боль в виде нарушителя порядка и оставленного им трупа, охранники поспешили отделаться от лишней обузы – меня. Второй конвоир молча затолкал меня взашей в опустевшую камеру и, заперев дверь, отправился за подмогой, чтобы убрать тело. По пути он рявкнул на заключенных, дабы те угомонились. Но галдеж и так быстро стихал, поскольку Бубнилу увели, а мертвый Прыщ уже ни на что не реагировал.
Про меня все вроде как забыли, разве что старый горбатый псих из камеры напротив продолжал строить мне рожи и подавать непонятные знаки. Не обращая на него внимания, я выбрал себе место, никем не занятое до моего прихода, и завалился на обитые жестким войлоком нары, подложив под голову свернутую куртку.
До рассвета было еще далеко, но спать не хотелось. И не потому что я успел выспаться в особняке дона Балтазара. Даже вались я сейчас с ног от усталости, и то не сомкнул бы глаз, поскольку грядущий день грозил выдаться не из легких и стать для меня серьезным испытанием. Возможно, более серьезным, чем битва со Вседержителями или двухнедельная скачка на рапидо.
Честное слово, я ощущал бы себя куда легче, если бы наутро меня пообещали вздернуть на виселице! Мысль о том, что вскоре между мной и здешним двуногим зверьем не окажется никаких решеток, была совершенно невыносима. Я не мог ни спрятаться, ни убежать, ни найти себе защиту, поскольку не знал в Ведре абсолютно никого. А кабы и знал, что толку? Я отродясь не водил дружбу с бандитами и кочевниками, и у них не было резона за меня вступаться. Напротив, узнав о том, что я – перевозчик, многие из них припомнят мне свои неудачные атаки на торговые бронекаты и погибших товарищей, раздавленных колесами и расстрелянных из баллестирад.
Уготованная мне участь была незавидна. Завтра к вечеру я буду либо избит до потери пульса и потом унижен всеми известными тут способами, либо мертв и подвергнут посмертному надругательству, но достойной жизни и смерти мне не обрести. Даже если я буду отбиваться, кусаться и царапаться до
