Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

Л. Н. не согласился.

— Нет, он (Боткин) мог понять. Я говорю это не из чувства самовосхваления — он высоко ценил меня, — но в нем была эта способность понимать точку зрения другого. Боткин был умнее. Тургенев был очень добрый, и я любил его, но мне претило это выставление выше всего именно того, что для меня ничего не стоит, — эстетической стороны. И во мне он ценил то, что для меня никакой цены не имеет; а если что есть дорогого, того не понимал. А Боткин, тот понимал.

Немного погодя, уже наверху, Александр Сергеевич спросил:

— Вы извините, я вас спрошу. Л.H., вот вы говорили о Тургеневе, что вам было чуждо его миросозерцание; а как вы могли быть всегда так дружны с Фетом, у которого были совсем другие взгляды и которого все эти вопросы, вероятно, совсем не интересовали?

Л. Н. задумался, потом сказал:

— Фет был настоящий поэт.

Потом опять помолчал и прибавил:

— Да, это трудно сказать.

Очевидно, Л. Н. не мог найти подходящего объяснения своему непосредственному чувству.

Я играл на фортепиано. Перед этим Л. Н. сказал мне:

— Вы играть будете, а помните, что Шопенгауэр сказал о музыке? Когда слушаешь музыку, потом остается еще что- то, как будто недоговоренное, неудовлетворяющее. И это совершенно верно.

Александр Сергеевич заметил, что это и во всяком искусстве.

— Да, но особенно в музыке, — сказал Л. Н.

31 июля. Л. Н. говорил со мной по поводу пашковцев о том, что они впадают в сектантство, в узкий догматизм, и прибавил:

— Я все думаю, нет ли и во мне этого.

Я играл со Л. Н. в шахматы около круглого стола. Тут же сидели сестра Л.H., Мария Николаевна, и Софья Андреевна. Л. Н. рассказал про одно ругательное письмо, которое он получил, и сказал, обращаясь к Марии Николаевне:

— Ах, Машенька, как я жалею, что я не православный!

— А что?

— Вот я сейчас ушел бы куда?нибудь в монастырь. Как это хорошо у буддистов, когда человек стареет — он уходит в пустыню.

— А как же семья? — спросила Софья Андреевна.

— Ну, в таком возрасте уже все обязанности кончаются.

3 августа. Вчера приехал к нам в Телятенки мой дядя, А. С.Гольденвейзер, которого Л. Н. знает как автора статьи «Преступление, как наказание, и наказание, как преступление» (по поводу «Воскресения»), Я говорил Л. Н. об ожидаемом приезде дяди, и Л. Н. выразил желание познакомиться с ним.

Вечером мой брат, дядя и я отправились в Ясную.

Когда мы поднялись наверх, Л. Н. только что кончил читать что?то вслух. После представления и незначительных приветственных фраз сели за круглый стол. Л. Н. спросил:

— Скажите, это с вами или с вашим сыном в Америке я переписывался?

— С моим сыном.

— А вы живете в Киеве?

— Да.

— В Киеве… Там у меня есть двое друзей… в тюрьме. Сидят за отказ от воинской повинности.

Мой дядя сказал:

— Мой сын поступил довольно смело, по — американски, решившись обратиться прямо к вам за рекомендательным письмом к его переводу моего этюда о «Воскресении».

— Нет, отчего же, я охотно исполнил это его желание. Статья ваша очень хороша, и хотя мне, так в ней восхваляемому, и не совсем подобает рекомендовать ее, но я сделал это, так как в ней верно и очень удачно обрисованы бессмысленность и зло уголовного суда.

Дядя мой, выразив свою радость по поводу этого отзыва Л. Н. об его статье, заметил, что он слышал от некоторых судебных деятелей, что они до прочтения этого этюда неверно судили об отношении Л. Н. к суду и судьям, считая его описание суда даже карикатурным.

Замечание это подтвердил сидевший тут же И. В. Денисенко.

— Как это Варечка (племянница Л. Н.) говорит? — сказал Л.H., обращаясь в сторону Софьи Андреевны и сестры Марии Николаевны, — что она не в состоянии есть тех кур, которых она знала в лицо. Так вот и судьи: если бы они в лицо знали тех кур, над которыми они произносят свои приговоры, они скорее получили бы отвращение к своему ремеслу.

Мой дядя сказал Л.H., что его смущает, что мы своим приходом прервали чтение. Л. Н. сказал, что он уже кончил, а что читал он доклад, приготовленный им для конгресса мира, предположенного в августе в Стокгольме.

Конгресс этот очень заинтересовал Л.H.; ему было прислано приглашение, и он серьезно мечтал о поездке и личном выступлении на конгрессе. На этой почве возникли за последнее время тяжелые семейные осложнения. Софья Андреевна сразу восстала против плана поездки в Швецию и стала делать JT. H. сцены и истерические припадки по нескольку раз в день. Л. Н. вконец измучился и, разумеется, сказал, что никуда не поедет. Доклад же, который он написал, решил послать в Стокгольм. Болезнь и нервное расстройство Софьи Андреевны сразу как?то сошли на нет, как только Л. Н. сказал, что не едет в Швецию. Дяде моему Л. Н. сказал, что поехал бы в Швецию, да боится, что состояние его здоровья и здоровья Софьи Андреевны не позволит, так как она боится морского путешествия. Кроме того, Л. Н. опасается, что слишком официальный характер конгресса (предполагалось присутствие на открытии короля) помешал бы открытому, свободному обмену мыслей.

Л.H., однако, прибавил:

— С другой стороны, мне хотелось воспользоваться этим случаем, чтобы во всеуслышание сказать то, о чем я так много пишу; хотя я и сомневаюсь, чтобы им понравилось то, что я скажу. Моя мысль о непримиримости заповеди «не убий» с военной службой так редко разделяется людьми. Мне иногда казалось, что если бы я там сам высказал свои мысли, может быть, это на кого?нибудь и подействовало бы.

Позже, когда мой дядя рассказывал про свою поездку в Швецию, Л. Н. обратился к Софье Андреевне и сказал:

— Вот, Соня, человек, который ездил в Швецию и, как видишь, вернулся невредимым.

Я предложил Л. Н. сыграть в шахматы. Он выиграл три партии подряд и был этим очень доволен.

Л. Н. попросил меня сыграть и захотел что?нибудь сильное с определенным ритмом. Я сыграл полонез Шопена и ряд других мелких пьес.

Разговор шел о музыке. Софья Андреевна вспомнила Никиша (дирижера), восторгалась им. Л. Н. сказал мне:

— Есть много вещей, в которые я, как ни стараюсь, не могу поверить. Я не верю в медицину, в солнечные пятна, не верю в дирижерское искусство. (Любопытно, что эту точку зрения на искусство дирижера разделял Римский — Корсаков.)

Я старался, как умел, указать Л. Н. на то, в чем и как дирижер может воздействовать на оркестр. Раз он перебил меня:

— Это вы верно заметили, что в ритме существуют бесконечно малые величины, от расположения которых часто зависит вся сила впечатления. Эти бесконечно малые величины существуют, впрочем, во всяком искусстве, и овладение ими и составляет задачу настоящего мастера.

Согласившись с этой моей, подчеркнутой им, мыслью, Л.H., хотя и не возражал мне, но, видимо, в глубине души остался при своем первоначальном мнении.

4 августа. Сегодня я приехал в Ясную к концу обеда. После обеда мы стали с Л. Н. играть в шахматы. В это время раздался звон колокольцев и бубенчиков — кто?то приехал. Оказалось — приехали представители местной полиции арестовать Гусева. (Причина ареста и ссылки Гусева осталась не вполне выясненной. Очевидно, был какой?то ложный донос.) Событие это всех