Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

взволновало и крайне расстроило. Гусева заставили в несколько минут собраться, еле дали ему уложить кое — какие вещи и сдать все бумаги и текущую работу Л. Н., бывшую у него, как у помощника Л.H., на руках, и увезли.

Поразительны были негодование и гнев старой монахини, Марии Николаевны. В ней, очевидно, проснулась прежняя барская гордость, возмущенная бесцеремонным врыванием чужих людей в жизнь семьи. Когда все сошли вниз — проводить увозимого Гусева и он, в сопровождении чинов полиции, пошел к выходной двери, она не удержалась и энергично плюнула им вслед, хотя этот жест и мало вязался с ее монашеским обликом, все?таки она вызвала своей непосредственностью и искренним негодованием большое сочувствие всех присутствовавших.

Л. Н. был расстроен больше всех, хотя и крепился. Его мучило сознание, что Гусева ссылают за него, а его не трогают.

Поразило меня его самообладание. Он был бледен, слезы стояли у него в глазах, но он все?таки предложил мне доиграть прерванную всей этой историей шахматную партию.

9 августа. Нынче я читал новую статью Л. Н. о науке, собственно, ответ на письмо крестьянина, разросшийся в большую статью. Л. Н. сказал мне:

— Вы прочли «О науке», а я думал: Струве приедет, и я прочту вам вместе. Я сегодня нездоров, все спал, думал — это сюда не относится, может быть, потом вам скажу, это личное, но мне вдруг стало так ясно, я так глубоко почувствовал… Если приравнивать к отметкам, то иногда видишь на 2 или на 3, а вдруг увидишь на 5 с плюсом. Вот так и с этой статьей «О науке». Мне он писал (крестьянин), он пишет «ошибится» без мягкого знака и «штоп», но он думает и говорит о самом главном. А какой?нибудь Волков (накануне Сережа Сухотин, пасынок Татьяны Львовны, сидевший во время этого разговора тут же, рассказывал про А. Н. Волкова и про его книгу об искусстве) или (обращаясь к Сереже) вот как вы про ваших профессоров рассказываете, такой Волков пишет свою книгу — ему от скуки больше делать нечего, так он этими глупостями занимается; да и все мы… А вот, когда нужно самому кормить себя и свою семью, то такой человек, если уже начнет думать, то, наверное, о самом важном. Истинная наука только одна: как мне нужно получше прожить мою жизнь?

О записках Черткова (воспоминания о военной молодости), которые Л. Н. собирался как?нибудь прочесть вслух, он сказал:

— Я не хочу оказывать давление на мнение слушателей, но не могу не сказать, что они превосходно написаны. Да я думаю, что всякий может прекрасно написать, если только он будет писать просто, не увлекаясь красноречием, а главное, если будет рассказывать то, что он сам пережил.

Мы играли в шахматы. Во время партии Софья Андреевна с кем?то заговорила о Щедрине. Л. Н. сказал:

— Le secret d’etre ennuyeux, c’est tout dire. (Верное средство быть скучным — все договаривать до конца.) Про Щедрина это вполне можно сказать. Он все всегда договаривал до конца. Я никогда не мог читать его.

10 августа. Л. Н. читал вслух очень хорошие воспоминания Черткова о его военной службе и нравственном состоянии в то время. Потом играли в шахматы. За шахматами Л. Н. сказал мне:

— Какой удивительный человек Чертков! И какой он совсем особенный, не похожий на других.

Потом он сказал еще:

— И вы тоже совсем особенный; в вас — соединение таких свойств, совсем не похожее на других.

Дорого бы мне было узнать, как и что он обо мне думает. Да как спросить было?

Потом уже, позже я спросил его про вчерашнее, что он начал говорить и не сказал в разговоре по поводу статьи о науке.

Л. Н. сначала не мог припомнить, а потом сказал:

— Ах, да! Как это вы вспомнили? Я вам это сейчас не могу хорошо сказать, а я это в дневнике записал. Я особенно ясно вчера почувствовал, что истинная жизнь бывает только тогда, когда живешь не в себе, а переносишься в другого. Когда бываешь один, с Богом, или с духовным началом, которое в тебе живет, тогда чувствуешь это особенно ясно, а когда бываешь с людьми, то ошибаешься и делаешься все дальше от этого. Противоположное этому состояние — эгоизм. Эгоизм — это, собственно, ненависть к другим людям. Пока желаешь счастья себе, другие люди мешают этому, и с эгоистической точки зрения глупо думать не о себе, а о другом. Как намедни Танечка (Денисенко) — за обедом было мало квасу, и она вдруг почувствовала радость того, чтобы отказаться и уступить другим. Ей самой до смерти хочется квасу, а она отказывается и уступает. Это еще, кажется, Шопенгауэр сказал, что такие нравственные поступки в нас равносильны чуду, так как с точки зрения нашего рассудка они глупы.

— Я сегодня думал, но вам еще не могу сказать — этого я еще не уяснил себе, — опять о пространстве и времени и о веществе и движении. Ведь это, собственно, одно и то же: вещество и движение, пространство и время — это корреляты одной идеи. Это великая заслуга Канта, что он доказал, что пространство и время только форма вашего восприятия. Я читаю теперь Канта «О религии». Вы читали эту книгу?

— Нет.

— А вообще Канта?

— Я читал его основные сочинения: Критики чистого и практического разума.

— Я вам дам, и вы прочтите. Это удивительный мыслитель.

Под конец Л. Н. сказал:

— Вот вы меня допрашиваете, а я нынче плох.

— Вы вчера сказали, что скажете мне, поэтому я и спросил.

— А вы будете играть нынче? — спросил Л. Н.

Я сказал, что не могу, так как три дня не играл.

12 августа. Были: Струве, Александр Александрович и Софья Александровна Стаховичи, Прасковья Николаевна Ге. Когда я приехал, сидели на балконе. Л. Н. говорил со Струве о Герцене, о том, что он с ним в Лондоне был очень близок.

— Герцена, как это ни странно, я сближаю с Шопенгауэром. Они оба, благодаря своему уму и силе непосредственного чувства, высказывали общечеловеческие истины, несмотря на то, что эти истины, казалось бы, идут вразрез у Герцена с его взглядами политического деятеля известной партии, а у Шопенгауэра с его философскими взглядами атеиста. Я у Шопенгауэра нахожу, несмотря на его атеизм, гораздо больше мест, подтверждающих мои религиозные верования, чем, не говорю уже у какого?нибудь Филарета, но и у многих мыслителей, считающихся христианскими.

— А Огарева вы знали? — спросил Струве.

— Да, как же. Но это был совсем незначительный человек. Я никогда не мог понять этой близости между ним и Герценом.

Л. Н. говорил еще, что хорошо помнит Бакунина.

— Он был какой?то шальной, но много в нем было привлекательного.

— А я все Канта читаю. И нынче читал и о вас думал, — сказал Л. Н. мне.

— Ну, пойдемте наверх! — обратился Л. Н. ко всем.

Наверху Александра Львовна дала мне прочесть любопытное письмо какого?то господина, неразборчиво подписавшегося. Л. Н. хотел ему ответить, но он не сообщил своего адреса, и нельзя разобрать фамилию. Он пишет о том, что епископ Иннокентий подал в синод заявление о книге Л. Н. «Учение Христа для детей», в которой он говорит, что пора положить предел зловредной деятельности Л.H., желая подчеркнуть эту зловредность, приводит выдержки из книги Л.H., которые, как справедливо пишет автор письма, как библейский Валаам, благословивший вместо проклятия, ярко обрисовывают все учение Л. Н. с самой светлой стороны. Епископ Иннокентий настаивает на принятии против Л. Н. решительных мер. Автор письма считает своим долгом предупредить Л. Н. и высказывает опасение, что его постараются изолировать от общения с людьми.

Л. Н. прочел вслух письмо симбирского крестьянина Абрамова о науке и свой ответ — статью «О науке».

Струве возражал Л.H., что разделение на две касты — образованных и необразованных — существует